То, чем ему приходилось заниматься целыми днями, не имело никакого отношения к математике. Да и ни к чему, что требовало бы усилия ума, это не имело отношения. У него была ровно такая должность, которая исчерпывающе называлась «ванька-взводный», и больше всего Сергея угнетало то, что главной его обязанностью было изобретение бессмысленных занятий для солдат, и чем бессмысленнее, тем лучше.
Тому, кто хотел делать военную карьеру, может быть, и надо было начинать ее именно отсюда, с упрятанной в леса зенитно-ракетной батареи. Но Сергей-то ничего такого не хотел, и Аня не могла не замечать, какие тоскливые у него глаза, когда он уходит на службу.
Однажды декабрьским вечером, когда он с полчаса посидел над своими математическими книжками, а потом вдруг захлопнул их одну за другой и вышел, и долго курил на улице, хотя там свистел ветер и снег лепился к окнам так, словно кто-то яростно выбрасывал его из кромешной тьмы, – Аня спросила:
– Тебе совсем все это тяжело, Сережа?
– Совсем. – Он прямо посмотрел в ее глаза; он всегда так смотрел, когда она спрашивала о чем-то серьезном. – Я же тебе говорил, что ум у меня обыкновенный, логический. И мне с моим логическим умом трудно находить смысл в очевидной бессмыслице. Все труднее находить, – невесело уточнил он. – По-моему, я тупею день ото дня. Просто физически чувствую, как мозги ржавеют. Если бы не ты, не знаю, как я это выдержал бы.
Аня знала, что это правда. Время, которое Сергей проводил с нею, было для него не просто отдыхом, физическим отдыхом от работы, а тем, что в стихах высокопарно и смешно, но точно называлось отдохновением души. Хотя и это не было исчерпывающим определением…
И ей было жалко лишать его отдохновения даже ради самых прекрасных шелковых поясов.
Но и не рассказывать ему о том, что занимало ее ум, она тоже не привыкла. Да это было бы вообще-то и невозможно.
Уже через неделю после того, как Аня загорелась интересом к слуцким поясам, Сергей спросил ее:
– Анютка, у тебя почему такой туман в очах? Ты что, влюбилась?
– Да уж не без этого! – засмеялась она. – Может, ты даже знаешь, в кого, раз такой догадливый?
– Наверняка не знаю, но надеюсь. – Он поцеловал ее так, словно хотел выпить этот самый туман из ее очей.
– Как это, наверняка не знаешь? – удивилась Аня. – Нет, правда, что ли?
– Конечно. Ты ведь у меня… Ладно, не уводи в сторону! – засмеялся он. – Ты про что все время думаешь, а?
И, в общем, все вышло точно так, как Аня и предполагала.
Конечно, мужчины не голодали во время ее трехдневного отсутствия. Суп они даже и не доели, потому что с удовольствием питались яичницей в черном хлебе, которую Сергей называл для Матюшки «солнышко в коробочке». Да и вообще, без мамы у них произошло много всего нового. Например, Матвей научился говорить слово «Бибигон», потому что папа читал ему книжку Чуковского.
– И что он, по-твоему, в ней понял? – засмеялась, узнав об этом, Аня.
– Все, – убежденно заявил Сергей. – Думаешь, полтора года – это мало? Я ему читал про утенка Матюшу, а он знаешь, что говорил? Матвей, ну-ка скажи маме, что ты говорил про Матюшу?
– Матюша – не Матюша. Матюша – Бибигон, – охотно ответил ребенок и для убедительности показал сначала на себя, а потом на крошечного озорного мальчика в книжке.
– По непоседливости так уж точно, – согласилась Аня. – Я вижу, что вы разбили две чашки из ломоносовского сервиза, но мой чернозадымленный кувшин, к счастью, цел.
– Как ты можешь с порога это видеть? – поразился Сергей.
– Просто я догадываюсь, как мир устроен, и поэтому сразу вижу, чего в нем недостает, – старательно притворяясь серьезной, объяснила она.
– По правде говоря, мне так недоставало тебя, что отсутствия в мире двух чашек я не заметил, – сказал Сергей. – А Матюшка их, видимо, разбил в познавательных целях. Чтобы тоже знать, как мир устроен.
В их жизни с самого начала так много было счастья, что Аня представить не могла, чтобы его не хватило до самой смерти. Конечно, очень-очень нескорой и, конечно, в один день.
Глава 6
Переехать в отдельную квартиру Ася так и не согласилась. Но все же ей пришлось смириться с тем, что Константин воспользовался своим служебным положением. Уже через два дня после первомайского праздника пришли рабочие, разделили квартиру надвое стеной и прорезали из Тониной половины отдельную дверь на лестницу.
– Ты же сама не хотела жить с ней в одной квартире, – поморщился Константин, когда Ася осторожно спросила, очень ли это было необходимо. – По-моему, ей в Москве и делать вообще-то нечего. Но тут уж я не вмешиваюсь, – поспешил добавить он, заметив, что по Асиному лицу пробежала тень. – Но и она вмешиваться в нашу жизнь тоже больше не будет.
Теперь он приезжал домой каждый вечер, даже если через несколько часов за ним действительно присылали нарочного или вызывали по телефону, который вскоре установили – вернее, восстановили – в квартире. Но те несколько часов, которые он все-таки проводил с Асей, принадлежали только им, и не было той силы, которая заставила бы его от них отказаться.
Константин до сих пор не понимал, любит ли ее. Она тревожила его и будоражила, она страшно его манила, и он не мог понять, чем – только ли неодолимой привлекательностью всего ее гибкого тела или чем-нибудь еще. Он никогда не был влюблен и не понимал, влюблен ли теперь.
Но то, что Ася постоянно ему желанна, это он знал точно. Вокруг глаз у него глубоко легли тени – ночами он не мог рядом с нею уснуть: его ненасытность, на которую она так страстно отвечала, была сильнее, чем усталость. Но, несмотря на эти бессонные, горячие ночи, иногда и днем его охватывало такое желание, что неудобно было перед подчиненными. Ему казалось, все догадываются, о чем он думает. И даже не догадываются, а просто замечают, потому что невозможно ведь не заметить его очевидное возбуждение – как тогда, в праздничной толпе на фейерверке…
Как Ася живет, когда его нет, Константин не знал. То есть знал, конечно, что она по-прежнему выступает в кабаре «Шутки богов», но пойти туда, чтобы посмотреть на нее, он отказался. Ася не обиделась, но взглянула на него так печально и тревожно, что он отвел глаза. Ему показалось, она понимает, почему он не идет в это кабаре. Он не хотел встречаться с ее богемьенами, которые, как нетрудно было догадаться, станут либо презирать его, либо перед ним заискивать, либо, скорее всего, то и другое вместе. Но ему не хотелось и другого: еще отчетливее осознать, что между его и Асиной жизнью лежит пропасть, и никакая постель, никакая тяга друг к другу не сделают ее меньше…
Это не была пропасть происхождения или воспитания – это была пропасть жизни, а значит, пропасть непреодолимая.
«Ведь не ходил же никогда, – думал Константин, идя рядом с Асей по Гоголевскому бульвару к Пречистенке. – Зачем же сегодня иду?»
