Однажды Аня спросила мужа:
– Сереж, а твоя мама что, разошлась с твоим папой?
– Она с ним, по-моему, никогда и не сходилась, – пожал плечами Сергей. – Мне она, во всяком случае, ничего о нем не говорила. Я пытался спрашивать, но только когда маленький был, а потом-то уже заметил, что ей эти расспросы…
– Ей неприятно было о нем вспоминать? – догадалась Аня.
– Скорее нелегко. У нее такое лицо делалось, когда я о нем спрашивал… Как будто это какая-то очень сильная боль. Ну, я и перестал. Я потом, когда постарше стал, думал, она замуж выйдет. Но сама она об этом совсем не думала.
– А разве ей кто-нибудь предлагал выйти замуж? – удивилась Аня. – Ой, то есть, конечно…
Она смутилась, поняв, что отозвалась об Антонине Константиновне как-то бестактно. Но просто – если Ане собственная внешность казалась не слишком выразительной, то уж внешность этой похожей на текущую воду женщины и вовсе не вызывала мыслей о том, чтобы у нее могли быть какие-нибудь кавалеры, ухажеры, женихи…
– Представь себе, очень часто, – кивнул Сергей. – Я сначала тоже удивлялся, а когда подростковый возраст перерос, то перестал. На таких женщин, – объяснил он, – мужчины сразу обращают внимание.
– Почему?
Теперь Аня не только удивилась, но просто поразилась. И ее страшно заинтриговали слова мужа! Почему это мужчины обращают внимание на женщин с такой неброской внешностью? Ей казалось, совсем наоборот.
– Потому что она… Ну, я не совсем могу объяснить, но сам это очень хорошо понимаю. Потому что все женщины постоянно как будто бы оглядываются, присматриваются к мужчинам, а она как-то очень сама по себе. А это заводит, – улыбнулся Сергей. – Сразу думаешь: значит, она находит в себе что-то такое, что для нее важнее любого мужчины. И что же это такое необыкновенное? В общем, у кого просто азарт появляется, а кто и в самом деле влюбляется. Только напрасно.
Аня все-таки мало что поняла из этого объяснения. Почему, например, мужчин заводит то, что женщина вообще не обращает на них внимания? И почему они влюбляются в такую женщину напрасно?
Впрочем, она думала об Антонине Константиновне редко и мельком. Та словно бы не испытывала потребости в том, чтобы о ней думали, чтобы уделяли ей внимание… А уж о том, чтобы вмешиваться в жизнь сына или его юной жены, и вовсе речи не было.
Просторная квартира состояла из имевших странную, неправильную форму комнат, две из которых выходили в третью, общую. Так что никакой тесноты не ощущалось, даже если все были дома. К тому же Сережина мама работала – в какой-то организации с невнятным названием и, как показалось Ане, такими же невнятными задачами; кажется, это было что-то, связанное с торфом. Антонина Константиновна и торф – это было совершенно необъяснимое сочетание, и трудно было представить, что она делает в этой своей организации. Но на работу она уходила каждый день, так что всю неделю ее присутствие в квартире было уж и вовсе неощутимо.
Когда однажды Аня робко поинтересовалась, не надо ли приготовить обед, свекровь улыбнулась и сказала:
– Как хочешь, Анечка. Если тебе нравится, приготовь, если нет – я сама. Это неважно.
А что для нее важно, почему – не сказала.
Аня тогда вздохнула с облегчением. Она почти не умела готовить, тем более что-нибудь такое фундаментальное, что можно было бы считать обедом. Она вообще вдруг со страхом осознала, что мама была права: она вступила во взрослую жизнь в детском возрасте, и правила взрослой жизни ей совсем непонятны.
Но если где-нибудь освоение этих правил могло быть предельно необременительным, то, конечно, именно здесь, в квартире на последнем этаже дореволюционного доходного дома, где хозяйкой была похожая на реку женщина, а хозяином – мужчина, в котором для Ани воплощался весь белый свет.
Сергей уезжал в университет рано утром, а возвращался домой поздно вечером, потому что после занятий он подрабатывал, делая математические расчеты в лаборатории какого-то закрытого научного института. Но днем он всегда приходил домой хотя бы на час, и Аня знала, что он приходит не для того, чтобы пообедать, а для того, чтобы ее увидеть. Сам он никогда об этом не говорил, но об этом говорили его глаза, когда он открывал входную дверь и видел Аню, выбегавшую ему навстречу. В эти минуты в его глазах не было для нее никакой загадки, весь он был ей открыт – с его любовью к ней, с его желанием видеть ее, обнимать, целовать…
Сергей расспрашивал ее о том, что она делала сегодня, и Аня рассказывала, как днем заходила к Наташе Иванцовой и наконец познакомилась с Инной Герасимовной, главной редакторшей «Декоративно-прикладного искусства», и совершенно непонятно, почему Наташка называет ее змеей: очень милая женщина, и разговаривала с Аней так доброжелательно, и даже предложила почитать статью, которую принес в журнал начинающий автор, а потом высказать свое мнение, потому что статья о молодом резчике по дереву, а Аня ведь тоже совсем молодая…
В редакцию журнала Аня вообще заходила каждый день. Это было просто какое-то завораживающее место! А то, что попасть туда, по какой-то непонятной архитектурной причуде, можно было прямо из кухни ермоловской квартиры, делало редакцию местом не только завораживающим, но и почти домашним.
Конечно, весь день дверь была заперта, но по вечерам, особенно по вечерам в пятницу, когда все сотрудники расходились пораньше, Наташа отпирала ее со своей стороны, а Аня со своей. Потом Аня подолгу сидела в редакционной квартире – пила чай, болтала с Наташей и, главное, разглядывала вышивки, резные и расписные шкатулки, восковые муляжи овощей и фруктов и еще множество необыкновенно красивых предметов, которые хранились в шкафах и в комодах.
И в этом смысле редакция словно бы продолжала квартиру Ермоловых, в которой тоже было много не имевших точного назначения, но очень красивых старинных вещей, вроде держателя для бумаг в виде двух сложенных бронзовых ладоней или посеребренной глиняной птицы. Аня специально нашла изображение такой птицы в энциклопедии по искусству – это оказался Сирин; читать про него, а заодно и про Гамаюна с Алконостом, было очень увлекательно.
Все это она рассказывала Сергею, а он слушал так внимательно, как будто она сообщала ему сведения невесть какой важности. Ане все же не верилось, что ее рассказы ему действительно интересны – иногда ей казалось, что он слушает их только потому, что все это интересно ей. Она рассказывала ему про глиняного Сирина и про стакан с мухой, нарисованной так живо, что ее хотелось поймать – как объяснила ей Инна Герасимовна, это была такая в девятнадцатом веке стеклянная шутка, – а потом вдруг замирала посреди своего рассказа и говорила:
– Сережа, если хочешь, послушай: он снова брыкается…
И тогда Сергей клал руку ей на живот, а Аня смеялась, потому что это были единственные минуты, когда глаза у него делались растерянными и даже немножко испуганными. А растерянность в его глазах выглядела непривычно и смешно.
Аня называла ребенка «он», хотя вполне возможно, что это была девочка. Но так уж с самого начала установилось, да и Антонина Константиновна сказала ей однажды:
