Она наконец выпалила все это и замолчала, словно задохнулась.
Сергей тоже молчал. Он не завел мотор, и машина стояла так неподвижно, как будто и она была в растерянности. Аня чувствовала, как в ожидании его ответа бешено колотится ее сердце.
– Что это может значить, понятно, – наконец сказал Сергей. – Надо ли тебе это, вот что непонятно.
– А… тебе? – еле слышно выдохнула Аня.
– Мне ты нужна. – Голос у него был такой ровный, словно они просто обсуждали, куда им сейчас поехать, в «Лиру» или в «Шоколадницу». – Ты. А значит, и… все остальное.
– Ты опять как будто «но» хочешь сказать, – с трудом выговорила Аня.
Ей показались обидными его слова про «остальное», хотя сама она от растерянности даже слов не находила, чтобы назвать то, что с ней произошло.
– Да. Опять «но», и опять по тому же поводу. Анюта, я сам не понимаю, как это происходит! – Глаза его вдруг сверкнули так, что стали похожи на тучи, из которых бьют молнии. – Я тебя так… Нет такого, чего бы я для тебя не сделал. И мне кажется, я стараюсь делать так, чтобы тебе было хорошо, но все время получается, что тебе из-за меня только хуже.
– Но почему же хуже? – спросила Аня.
Жалость – это было, кажется, последнее чувство, которое Сергей мог бы вызывать, но сейчас она почувствовала к нему именно жалость – такое отчаяние слышалось в его словах и читалось во взгляде.
– Да по всему хуже! Что, тебе лучше ребенка рожать, чем на выпускном вечере танцевать? – нерадостно усмехнулся он. – Ты еще спрашиваешь, что мне надо, чего не надо! Да все мои «надо» и «не надо» гроша ломаного не стоят по сравнению с тем, что ты из-за меня… – Он махнул рукой и замолчал.
– Давай поедем, Сережа, – сказала Аня. – Смотри, снег опять пошел, нас сейчас по крышу занесет.
Удивительно, что она вдруг совершенно успокоилась, хотя для спокойствия не появилось никакой причины, даже наоборот – Сергей ведь пришел в смятение… Но все, что мучило ее неопределенностью и пугало неизвестностью, – все развеялось как дым.
«Вот я, вот он, – подумала Аня. – Это очень просто, это так и должно быть. И чего же мне бояться?»
– Ты не думай, что я из-за ребенка испугался, – вдруг сказал Сергей. – Я правда только из-за тебя, Анюточка!
И в этих его словах было столько юной горячности, что Аня как будто впервые поняла: ему ведь всего двадцать два года, он ведь тоже совсем молодой, как и она сама… И, поняв это, она не испугалась, а обрадовалась. Тому, что оба они совсем молодые и впереди у них долгая, прекрасная жизнь.
Кажется, за всю свою жизнь Аня не видела столько маминых слез, сколько увидела их за свой восемнадцатый год!
Слезами сопровождался каждый Анин шаг: и когда Сергей перевозил к себе домой ее вещи, и когда, через два месяца после этого, она расписывалась с ним в Грибоедовском загсе – шумную свадьбу делать не стали, позвали только родственников и самых близких друзей, а близких друзей не бывает ведь много…
Удивительно, но самую ошеломляющую дочкину новость мама восприняла уже без слез – наверное, все выплакала. А может быть, дело было в том, что она сама же и высказала Ане в тот вечер, когда та забежала к родителям, чтобы наконец им сообщить…
– Все равно будет так, как решит Сергей, – вздохнула Ольга Николаевна. – Не понимаю, почему это так, но это так, и с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Поэтому у меня одна надежда: что он даст тебе выучиться… Хоть чему-нибудь, кроме стирки пеленок. Может быть, Антонина Константиновна поможет с ребенком. А мы, Аня… Извини, но если уж ты решила в детском возрасте начинать взрослую жизнь, то должна понимать и взрослые аргументы. У нас с папой в жизни другие приоритеты, ты не могла этого не замечать. Я не готова к тому, чтобы бросить работу и посвятить себя воспитанию внука. Мы, конечно, будем его любить, и помогать вам материально тоже, конечно, будем, но все остальное… Не обижайся на меня, Анечка, мне и так тяжело смириться с тем, что с тобой случилось. Кто мог думать – с твоим умом, с твоей серьезностью, и такой результат!.. – Она махнула рукой и наконец заплакала.
Сразу после третьей четверти Аня перевелась в экстернат и, по правде говоря, вздохнула с облегчением. Ей надоело жадное любопытство, которое она физически чувствовала в школе, надоел похабный шепот мальчишек за спиной и хихикающая болтовня девчонок, которая обрывалась при ее появлении. Совсем бросить школу было нельзя: надо было получить аттестат и все-таки поступить в университет. Конечно, не в этом году, потому что в августе ей предстояло рожать, но, может быть, в следующем…
Антонина Константиновна восприняла Анино появление в своем доме так же, как месяц назад восприняла ее появление в маленьком салоне «Запорожца»: как будто так оно и было всегда. О ее беременности свекрови было к тому времени уже известно, хотя свадьба, из-за дурацких загсовских правил, состоялась только через два месяца. К свадьбе Антонина Константиновна подарила невестке золотую старинную парюру с гиацинтами – кольцо, серьги и брошь. А про беременность сказала – тоже так, словно это было самым обычным делом:
– Анечка, кого ты больше хочешь, мальчика или девочку?
– Мне все равно, – смутилась Аня: еще никто, даже Сергей, не говорил с нею об этом так прямо.
– Ну и правильно, – кивнула Антонина Константиновна, и на этом разговор о предстоящем событии был окончен.
В этой хрупкой, с совершенно неуловимой внешностью женщине было что-то непонятное. В этом смысле Сергей был похож на нее, хотя его непонятность была для Ани все-таки другая, чем непонятность его мамы. Он был мужчина, и то, что составляло для нее мужскую загадку вообще, было проявлено в нем очень сильно. А его мама была непонятна, как непонятна бывает река: течет куда-то по своим законам, делает причудливые повороты, кружит воду, образуя тихие омуты… А почему все это, для чего – кто же может знать из стоящих на берегу?
Иногда Аня ловила себя на мысли, что сама она выглядит в квартире Ермоловых даже органичнее, чем хозяйка этой квартиры, прожившая здесь всю жизнь. Во всем, что делала Антонина Константиновна – готовила обед, протирала многочисленные старинные безделушки, стоящие на огромном письменном столе, или, сидя в глубоком кресле под торшером, читала по вечерам старые, с ятями, книжечки стихов в хрупких бумажных обложках, – чувствовалась какая-то… временность жизни, что ли. Казалось, что она легко, без сожаления, может оставить любое свое занятие, потому что главным для нее – и даже не главным, а единственно существующим, – является не то, что она делает, а то, что происходит у нее в душе.
Эта глубокая погруженность в себя не имела ничего общего с эгоизмом или самовлюбленностью. Это было что-то такое, чего Аня никогда не видела и не знала. Иногда ей как-то совсем уж глупо представлялось, что Антонина Константиновна может исчезнуть в любое мгновенье – как птица или бабочка, случайно залетевшая в комнату и летающая по ней ровно до той минуты, пока так же случайно не окажется напротив открытого окна.
