– Нравится мне ужасно! – засмеялась она, разглядывая разноцветные точки на мягком свитере и гладя такие же разноцветные, веселые кусочки меха, пришитые к нему. – Ты не знаешь, какой это зверь?
– Шанхайский барс, – не задумываясь, ответил он.
– Ладно-ладно! – хмыкнула Полина. – Не такая уж я Эллочка-людоедка! Спасибо, Егорушка… Ты приходи только поскорее, а?
Глава 8
«Трое мальчишек! – думала Полина, сидя у печки на приземистой табуретке и рассеянно глядя на фотографии над комодом. – У родителей, получается, аж четверо внуков теперь, а внучки ни одной. Это что же, мне девчонок придется рожать?»
Она застеснялась этих мыслей – так, как будто в комнате кто-то был и как будто она высказала их вслух. И как будто само собою разумелось, что все это имеет к ней отношение – какие-то несуществующие девчонки, о которых два часа назад она и думать не думала…
Полина потерлась носом о рыжий кусочек меха у себя на плече и засмеялась. Свитер был немножко ей велик, но от этого он казался еще уютнее.
«Вот интересно, если бы мне его свитер надеть, – весело подумала она. – С головой бы, наверное, утонула!»
Она сразу же так ясно представила Георгия, его необъятные плечи в медном свитере, что даже зажмурилась. Его не было всего каких-нибудь полчаса, а она уже совсем извелась. Представлялись почему-то всякие ужасы: что он заблудился в метели, или замерз, или провалился в какую-нибудь снежную яму, ну, бывают же ямы в этой вечной мерзлоте…
Как раз в ту минуту, когда она представляла себе жуткие ледяные ямы, наружная дверь наконец стукнула – открылась и закрылась. Полина обрадованно вскочила и бросилась к двери в сени, мгновенно представив, как она сейчас распахнется, и он войдет, и какой он будет морозный, снаружи холодный, а под курткой горячий.
Дверь распахнулась, Полина сделала шаг навстречу вошедшему… И сразу вскрикнула и отшатнулась, прижавшись спиной к горячему боку печки.
Она совершенно забыла о его существовании, он исчез из ее мира вместе со всем бестолковым и бессмысленным, что она в том нелепом мире делала, он остался за чертой ее нынешней жизни, в которой все было единственно, естественно, правильно и прекрасно! И теперь, когда он встал на пороге, то показался Полине страшнее призрака.
– Самая хитрая, да? – сквозь зубы процедил Платон. – Изка тоже – кого наебать хотела? Думает, если я выпивши был, то и протрезвевши не соображу!
– Платон Федотович… – в ужасе пробормотала Полина. – Вы извините, конечно, но я…
Теперь он был совершенно трезвый, но то, что с физической явственностью исходило от него, было куда страшнее пьяного куража. Ее и прошлой ночью поразило то, как мгновенно и бесследно слетел с него вальяжный лоск, и показная тяжеловатая элегантность, и желание пустить пыль в глаза… А теперь он вообще дышал только яростью, и яростью просто нечеловеческой. И когда он шагнул к Полине, положил руку ей на плечо, сдавил так, что она вскрикнула, и рывком оттащил от печки, – она была уверена, что он тут же задушит ее или перебьет ей шею ребром тяжелой ладони.
Но он не ударил ее и не задушил, а только стиснул пальцами ее подбородок, заставив закинуть голову так, что больно вывернулась шея, и, раздельно проговаривая каждое слово, отчеканил:
– Ты мне за каждую минуту ответишь, блядь московская. Думаешь, камешек обратно швырнула – и свободна? Ты меня теперь без всяких камешков, задаром всего оближешь, чтоб я тебя только живую отпустил. А я еще подумаю, простить тебя или в снег закопать. Думала, со мной можешь то себе позволять, что с твоими ебарятами малолетними? Быстро одевайся, пошли, – скомандовал он.
– А ну, пусти! – Полина вцепилась обеими руками в Платонову руку, сжимающую ее подбородок, и даже попыталась укусить его за палец. – Никуда я не пойду!
Она старалась, чтобы в ее голосе невозможно было расслышать даже отзвук испуга, но это удалось ей так же мало, как разжать его пальцы. С таким же успехом она могла бы разжимать слесарные тиски. Пальцы он, впрочем, все-таки разжал, но только для того, чтобы коротко, без усилия и даже как будто без злобы, как само собою разумеющееся, ударить ее по щеке.
Полина ахнула, схватилась за щеку, слезы брызнули у нее из глаз, хотя она совсем не чувствовала, что плачет. Никогда с нею так не разговаривали, никто пальцем к ней никогда не притронулся, она даже представить не могла, чтобы кто-нибудь сделал это, да еще с такой хозяйской уверенностью!
– Не пойдешь? – усмехнулся Платон. – Нет, пойдешь. – Тут он вдруг словно бы вспомнил что-то и широко улыбнулся. – Ладно, потом пойдешь. Сначала на месте меня обслужишь, чтоб лучше соображать начала.
С этими словами он рывком повернул ее к себе спиной, надавил ей на плечи, заставив согнуться – так, что она ударилась лбом о печку, – и, прижав ее сзади коленом, чтобы она не могла вывернуться, стал стягивать с нее брюки, приговаривая:
– Я тебя как сучку продеру… Думаешь, расслабишься и удовольствие получишь? Не-ет, удовольствие у меня заслужить надо, а ты другое заслужила!
Он так рванул на ней брюки, что отлетела в угол пуговица. Полина стала вырываться, попыталась свести ноги вместе, чтобы помешать ему стянуть с нее брюки, и это разъярило его так, что, наверное, лучше уж она мешать ему не пыталась бы. Впрочем, она не могла сейчас соображать, что было бы лучше, а что хуже. Она сопротивлялась ему со всей силой, на какую была способна, и со всем отчаянием полного своего перед ним бессилия.
Видно, этим сопротивлением она разозлила Платона настолько, что он перебросил левую руку через ее плечо, обхватил ее за шею и надавил на горло.
«Все, задушит! – чувствуя, как темнеет в глазах, подумала Полина. – И лучше уж пусть задушит…»
Она уже обмякла в Платоновых руках, как вдруг почувствовала, что он отпустил ее. Это произошло так неожиданно, что ноги у нее подкосились и она проехалась лбом по беленому боку печки. За спиной у нее раздался такой грохот, как будто упала на пол многопудовая гиря.
Видно, Платон не столько придушил ее, сколько испугал, поэтому сознание вернулось к ней сразу же, как только она перестала чувствовать на своем горле его железный захват. И, еще даже не поднявшись на ноги, она мгновенно перевернулась, прижалась к печке спиной и выставила вперед руки, как будто это удержало бы его, если бы он снова на нее набросился.
Но когда перед глазами у нее наконец оказался не бок печки, а комната, Полина поняла, что Платону уже не до того, чтобы на нее бросаться.
Ничего удивительного, что она не слышала, как дверь открылась снова: она вообще ничего не могла слышать, особенно в последние жуткие минуты. Что услышал Георгий, она не знала, но нетрудно было догадаться, что услышал и увидел он достаточно.
Полина сидела на полу, комната была маленькая, и все происходило в полутора шагах от ее вытянутых ног, от галош на ее валенках. Георгий смотрел не на нее, но стоял он лицом к ней, и глаза его Полина увидела… Увидела – и испугалась. Не за Платона, конечно, хотя Георгий держал того за обшлаги длинного пальто и тряс так, что голова у него моталась взад-вперед, словно у мертвого.
