Впрочем, подумать об этом подробнее Георгий не успел, потому что ему дико захотелось есть. Ему вообще хотелось здесь есть так, словно он не ел досыта никогда в жизни, и он покривил душой, уверив мадам Бувье в том, что не голоден. Он вот именно был голоден каждую минуту и ел как не в себя.
Продуктов, оставленных Вадимом, должно было бы хватить по меньшей мере на неделю даже человеку с хорошим аппетитом, а у Георгия после возвращения из Чечни аппетит пропал ведь совершенно. Но уже через три дня он с удивлением обнаружил, что холодильник пуст, а его снедает просто-таки волчий голод.
Накануне вечером он даже забросил в заводь сачок и в полминуты поймал огромного карпа. Он в первый же день обнаружил, что в воде полно рыбы, но не знал, можно ли ее ловить. А потом все же решил поймать, потому что при взгляде на карпов, неподвижно стоящих в воде прямо рядом с террасой, у него аж челюсти сводило.
«Хорошо хоть, ночью его прямо и сварил, – подумал Георгий. – Красивая была бы картинка: тут Элен пришла, а я карпа жру!»
Он вполне мог предположить, что рыбу рядом с домом разводят здесь просто для красоты, а ловят в каких-нибудь специально отведенных местах, и он выглядел бы в глазах Элен так же, как выглядит в Москве бомж, ловящий на ужин уток на Патриарших прудах.
Но что он мог поделать, если даже сейчас у него подводило живот, хотя он совсем недавно зажарил себе на завтрак последний кусок мяса, оставшийся от трехдневного обжорства? Это на завтрак-то, да еще после огромного ночного карпа!
«Поеду в Сан-Жиль, – решил он. – Так ведь ближайшая деревня называется? Или пешком пойду, еще лучше».
Вадим оставил не только продукты, но и деньги. Георгий только вчера обнаружил их на каминной полке, но брать не стал: это было бы совсем уж…
Он оделся, закрыл дом и вышел на дорогу, где сразу же обнаружил указатели на Сан-Жиль, Ним, Арль, Марсель, Ниццу и Авиньон.
Георгий не мог понять, что же здесь, в Камарге, самое необыкновенное; все время возникало что-то новое.
Сейчас самым необыкновенным казалось ему небо.
Он возвращался из Сан-Жиля и уже свернул на глинистую тихую дорогу, которая вела прямо к дому, а небо все менялось и менялось бесконечно. Здесь, над деревенской дорогой, оно было совсем другое, чем над шоссе, и совсем другое, чем над заводью у дома, и совсем другое, чем над Сан-Жилем… Георгию казалось даже, что оно и не меняется – просто он переходит под все новое и новое небо, а в тех местах, которые он только что миновал, оно остается прежним, и над всем Камаргом простирается бесконечно разное небо.
В Сан-Жиле, который оказался совсем не деревней, а маленьким тихим городком, он сразу же пообедал в по-домашнему уютном ресторане, съев столько всяких блюд, что даже стало неловко перед официантом, хотя тот не выказал ни капли удивления, принося ему одну огромную тарелку за другой. Потом, не чувствуя даже сонливости, которая вообще-то была бы естественна после такого обеда, а чувствуя, наоборот, бодрость, Георгий нашел кинотеатр, который Вадим назвал «Иллюзионом». И оказалось, что нашел вовремя, потому что как раз начинался сеанс.
Показывали «Дорогу» Феллини. Георгий сидел в полупустом маленьком зале, смотрел в огромные, немыслимо живые глаза Джульетты Мазины на экране и чувствовал, как сильное и совсем забытое чувство охватывает его, наполняет всю его душу – так же, как вода, когда он плавал в заводи, наполняла каждую клеточку его тела.
Это было то же, что происходило с ним в его первые вгиковские дни, когда он сидел в малом просмотровом зале и тоже смотрел «Дорогу», и сердце у него занималось от восторга… Нет, не то же – теперь он был совсем другой, и все происходило с ним – с другим, и он чувствовал, что каждый эпизод, каждый световой штрих, видимый им на экране, ложится на такой душевный опыт, которого он не имел, да и не мог иметь прежде.
Но этот другой, полный нового опыта человек был все-таки он сам, весь как есть. Георгий узнавал в себе себя с какой-то робкой и вместе с тем сильной радостью.
После кино он купил продуктов, набив ими большую наплечную сумку, которую специально для этого взял из дому, а потом зашел в магазин, в витрине которого заметил одежду. Он хотел купить плавки и что-нибудь вроде свитера, потому что, не зная, куда предстоит ехать, взял с собой только рубашки. Несмотря на удивительно теплую и солнечную зиму, вечерами в рубашке все же было прохладно, а в куртке жарко. Куртку эту Георгий два года назад купил в Москве, в магазине, где продавалась одежда для полярников и прочих экстремалов. Она была сшита из непрошибаемой ткани и подбита гагачьим пухом, то есть явно не предназначалась для провансальских зим.
Свитер он, к собственному удивлению, нашел сразу же, хотя магазинчик был совсем маленький, а покупка одежды была для Георгия проблемой даже в больших магазинах. Найти что-то на свой рост ему удавалось с трудом, а слоняться часами в поисках вещей – этого он не выдерживал. Свитер оказался такого же цвета, как сеттер мадам Бувье, то есть, наверное, такого же цвета, как Георгиева голова. Но, главное, он был теплый и при этом легкий, как будто не связанный из мягких шерстяных ниток, а сплетенный из сухой травы.
Георгий простился с улыбчивым пожилым продавцом – вероятно, даже не с продавцом, а с хозяином – и уже выходил из магазинчика, когда заметил в углу у двери еще что-то вязаное. И притом такое, что оно сразу привлекло его внимание.
Это тоже был свитер, только с капюшоном, и совсем маленький, девчачий. Георгий плохо разбирался в одежде, а в женской одежде не разбирался вовсе, но этот свитер был такой, что и разбираться ни в чем не надо было.
Он был связан из ниток, цвет которых совершенно невозможно было уловить. Приглядевшись, Георгий понял, что каждая нитка состоит из множества разноцветных пятнышек, которые, сплетаясь, делают свитер очень веселым и при этом почему-то не пестрым.
Но главным, что создавало ощущение такого чистого, бесшабашного веселья, были разноцветные кусочки меха, там и сям нашитые на свитер. Они были очень нежные и на цвет, и на ощупь; Георгий специально их потрогал.
Он смотрел на этот веселый свитер и думал о Полине. У нее вся одежда была такая, это он сразу заметил. То какая-то кофточка, сплетенная из обувных шнурков, то красные валенки, то шапочка из валенок… Он потому и подарил ей капустные цветы, которые обнаружил в цветочном магазине на Полянке, – потому что они были такие же ошеломляющие и необычные, как она сама.
Вся она вдруг возникла перед ним так ясно, как будто выглянула из-за вешалки, на которой висел свитер, и улыбнулась своей необыкновенной, исподлобья, улыбкой.
Хозяин магазинчика подошел к нему, что-то спросил, и Георгий кивнул, указывая на свитер.
«Увижу ведь я ее все-таки, – подумал он. – Можно же все-таки…»
Он думал о Полине все время по дороге к дому. И когда смотрел на мгновенно, как ее улыбка и глаза, меняющееся небо, и когда слышал вдалеке в вечернем воздухе крик птицы – может быть, выпи или цапли, наверное, такой же стройной и тонкой, как та, бронзовая, которая стояла у двери дома…
