– Ну как я уеду? – расстроенно сказал Артем, быстро проводя рукой по ее прозрачной щеке; вторая его рука лежала у Евы на животе. – Как назло, даже мама моя в командировке!
– Опять начинается, – вздохнула Полина. – Ладно теща, а ты-то чего? – обратилась она к Артему. – Тоже будешь квохтать, что я пельменей не сварю и гранатов не куплю?
– Я же целыми днями под наблюдением, – подхватила Ева. – Тема, я ведь здесь как в колыбели, неужели ты не видишь? Я у них уникальная, они со мной носятся, как…
– С писаной торбой, – подсказала Полина: ей хотелось взбодрить Артема.
– Студентов каждый день ко мне водят, – улыбнулась Ева. – Я никогда еще не чувствовала себя настолько полезной обществу!
– Прям как собака Павлова, – хихикнула Полина. – Так что вали, Темка, в свою Прагу, выставляй фотки, пей пиво и не переживай. Надолго тебя зовут?
– На десять дней всего, – сказала Ева. – Есть о чем говорить!
Говорить, по Полининому мнению, действительно было не о чем. До сегодняшнего дня, когда самой ей вдруг захотелось уехать, и желательно на край света, и вот именно что на край света.
Часть III
Глава 1
Никогда еще Георгий не чувствовал свое тело как отдельный, совершенно ему не принадлежащий предмет.
Да ему и в голову никогда не приходило думать о своем теле. Он – это был он, весь как есть, и тело тоже, и оно было настолько послушно ему, что не заставляло о себе думать.
А теперь все оно, большое, тяжелое, казалось Георгию какой-то резиновой оболочкой, в которую сам он неизвестно почему и неизвестно зачем помещен. И непонятно было, что же такое он сам – мысли, чувства, желания? Мыслей не было никаких, желаний тем более, а чувства если и сохранились, то лишь в виде тупой, непроходящей боли.
Он даже помнил, когда это с ним началось. Когда лежал на дне бетонной ямы, задыхался и слышал, что сердце бьется так громко, словно находится уже и не в нем, а где-то вовне, и никогда не вернется обратно. И себя он тогда видел словно бы извне, откуда-то сверху – лежит, скрючившись, с синим лицом и чувствует, как вместе с последними сиплыми выдохами уходит жизнь.
А может, дело было не в нюансах самоощущения, а просто в том, что силы совершенно оставили его. Все вдруг сказалось разом – и сидение в сырых ямах, перемежавшееся допросами и побоями, и многодневный голод, и удар обеих смертей, Сашиной и маминой… Странно было, что силы оставили его именно теперь, когда все это было позади, но, наверное, так оно и должно было произойти, так оно со всеми и происходило, и именно это имел в виду Полинин брат, когда сказал: «Мало тебе будет уколов, Георгий, к врачам бы надо. Оттуда здоровым никто не возвращается».
Конечно, Полинин брат был прав, да и сразу было видно, что он понимает, как и чем ломает человека жизнь. Но к врачам Георгий идти не хотел. Он не хотел теперь делать для себя ни-че-го.
Умом он понимал, что надо как-то прилаживаться к жизни, раз уж выжил, и надо подумать о том, чем он будет теперь заниматься, и куда-то пойти, и что-то сделать, да хоть паспорт новый получить, что ли… Раньше все это не представляло для него ни малейшей сложности. Два года маклерской работы приучили его легко справляться с теми трудностями, которые приводят в замешательство большинство людей: идти в какую-то контору, все равно, в паспортный стол или в деканат ВГИКа, общаться с чиновными дамами, которые всячески будут тебе демонстрировать, что ты никто и звать тебя никак, о чем-то с ними договариваться… Чиновных дам Георгий видел насквозь и не боялся, а договариваться научился с кем угодно и о чем угодно. Попробовал бы он иначе расселить коммуналку, состоящую из десяти семей и тысячи капризов!
Но сейчас он ни о чем договариваться не хотел. Ни о чем! Даже о том, о чем договориться было просто необходимо: о кассетах, которые он привез из Чечни.
Георгий понимал, что, по контракту, весь отснятый материал принадлежит английской телекомпании, которая всего лишь наняла их с Валерой Речниковым для того, чтобы они этот материал отсняли. Но отдавать кассеты кому бы то ни было, пусть даже обладателю самозаконнейших прав, он не собирался. Он чувствовал в связи с этими кассетами обязательства – да и то лишь обязательства материальные – только перед родными Валеры, которых собирался отыскать, а больше ни перед кем. И он нисколько не покривил душой, когда сказал Вадиму, что убьет каждого, кто попытается предъявить права на эти кассеты.
Но ведь того, кто мог предъявить права, надо было все-таки поставить в известность о своих намерениях. И, главное, надо было что-то сделать с этими кассетами, не для того же он их снимал, чтобы они лежали, как мертвые, в рюкзаке. И Саша – не для того…
Надо было – но он не мог.
Он мог только лежать с утра до вечера, а потом с вечера до утра на широкой деревянной кровати и словно бы со стороны видеть: вот, лежит на кровати чье-то бессмысленно большое тело, тяжелое, отдельное, чужое…
И только Полина была тем единственным, что как-то связывало его с жизнью.
Георгий и сам не понял, как это произошло, что он соотносит себя только с нею. С ее появлением в дверях комнаты, с тем, как она смотрит на него из-под длинной рыжей челки своими похожими на темные виноградины глазами – чуть исподлобья смотрит, как будто сердится, а потом вдруг начинается где-то в глубине ее глаз улыбка и постепенно расцветает… С тем, как она рассказывает про кота Егора, слопавшего целую вазочку варенья «яблочный рай», и злится на то, что Георгий переживает из-за испачканного кровью покрывала…
Единственное занятие, которое за все время после возвращения доставило ему радость – ну, не совсем радость, но что-то похожее на нее, – это было отколачивание камешков от куска мрамора. Георгий готов был сутки напролет долбить молотком по зеленоватой глыбе и слушать, как Полина рассказывает про огненно-белые небеса и про какой-то преисподний мир, который закручивается и расплескивается, как лохань. По правде говоря, самому ему ничего не было сейчас интересно, но он видел, что это интересно ей, и потому готов был слушать до бесконечности.
Он подозревал только, что она немножко подыгрывает ему, немножко усиливает собственный интерес, чтобы расшевелить его и растормошить. И даже не подозревал, а видел, что так оно и есть. Он вообще был наблюдателен – раньше был наблюдателен – и легко улавливал мотивы человеческого поведения, которые не проявлялись в словах, но ясно выражали себя в жестах, в улыбке или в почти неуловимых переменах в выражении лица.
Но, все понимая про это Полинино желание его развлечь и отвлечь, Георгий все-таки поддавался на ее несложный обман, потому что иначе вообще не знал, что делать с собою. Она словно за руку его откуда-то тянула, и он тянулся и изо всех сил держался за ее руку, хотя понимал, что не очень это честно – хвататься своей, такой сейчас тяжелой, рукой за такую живую, как огонек, девочку и заражать ее своей безрадостностью.
Ему было с ней почти легко, почти хорошо, иногда даже почти смешно. Например, когда она вдруг расстраивалась, что будто бы ничего не умеет делать, то есть ничего такого, что, наверное, стыдно было не уметь, пирожки печь, что ли, или чем она его еще кормила, принося в кастрюльках от мамы… Расстраивалась, но старалась не показать, что ей это не все равно, и фыркала, как сердитый ежик.
