– Да я вовсе не собираюсь в Германию, – с трудом выговорил он. – Я вообще ни о чем таком не думал.
– Вот именно, – усмехнулась Ули. – Такое отношение к жизни я видела на Цейлоне, там тоже многие ни о чем не думают. Но там это связано с климатом. Местные жители на генетическом уровне знают, что в теплой погоде они всегда могут найти что-нибудь съедобное, даже если совсем об этом не позаботятся, потому что имеют очень бурную растительность почти без усилий. А почему такое отношение получилось в морозной стране, как Россия, я не понимаю.
Как всегда, она была права, и все, что она говорила, было логично и убедительно. И все-таки он не мог этого понять, никак не мог! Ведь она предлагала ему расстаться, теперь она сказала об этом уже совершенно недвусмысленно, и сказала так спокойно, как будто это было делом только ума, только правильного расчета!
Но что он мог возразить?
– Да, – сказал Георгий. – Да. Морозная страна. Какой-то четвертый мир, ты права.
Ни про какой четвертый мир она не говорила, и даже не поняла, о чем это он, и взглянула на него с недоумением. Да и он совсем не думал сейчас ни о чем отвлеченном – просто вырвалось мимолетно, почти без мыслей. Должен же он был хоть что-то сказать, не уходить же совсем молча! А о том, что он чувствовал, сказать все равно было нельзя.
– Я думаю, мне лучше сейчас пойти, Георг, – сказала Ули, вставая с дивана. – Наверное, тебе надо будет собрать свои вещи, и я не хотела бы тебе мешать. Я куплю корм для кота, который живет в подъезде, а потом поеду в офис моего журнала.
– Ты мне не мешаешь, – хрипло проговорил он и откашлялся. – Вещей не много, я быстро.
– Все-таки я уйду, – покачала головой Ули. – Для меня наше расставание тоже не так легко, как тебе, возможно, кажется. Только я попрошу тебя, чтобы ты меня не поцеловал. – Ее голос дрогнул. – Это было бы для меня совсем нелегко.
И эта едва ощутимая дрожь в ее голосе – это было единственное, что он расслышал, прежде чем она закрыла за собою дверь.
Вещей и в самом деле было так мало, что сборы и пятнадцати минут не заняли. Бритва, зубная щетка, еще какие-то мелочи в ванной… В прихожей стояли его домашние туфли – не тапки, а именно туфли, подаренные Ули. Она привезла их из Англии, когда ездила на очередную какую-то женскую конференцию, и объяснила:
– Английские домашние туфли различаются от уличных только тем, что у них более мягкая кожа и более тонкая подошва. Мы в Германии часто ходим дома босиком, но я заметила, что ты надеваешь тапки, и поэтому хочу подарить тебе эти туфли. Тебе это пойдет, Георг, – улыбнулась она, – потому что ты ведь не носишь дома костюм для спорта, как это ужасно принято у вас.
Туфли он сначала оставил в прихожей, но потом подумал вдруг, что Ули обидится, решит, что он не взял их как-то демонстративно – забирай, мол, свои подарки, – и бросил туфли в сумку поверх своего громоздкого телефона.
Потом положил на стеклянный столик ключи, забросил сумку на плечо и вышел из дома в Николопесковском переулке.
Георгий стоял перед своей обшарпанной дверью и с недоумением смотрел на прикрепленную к косяку белую бумажку с невнятым синим оттиском и приляпнутым куском чего-то коричневого на ниточках. Он приехал в Чертаново поздно, уже в темноте – бродил зачем-то по городу, как будто это могло его успокоить, – и теперь ему показалось, что от этих блужданий у него просто что-то сдвинулось в голове. Что могла означать бумажка с казенной печатью?
Неизвестно, сколько он стоял бы так, тупо глядя на свою дверь и вяло соображая, что делать – сорвать бумажку, позвонить куда-нибудь, а куда? – но тут телефон запиликал в сумке, и Георгий выудил его из-под английских туфлей.
– Турчин Георгий Иванович? – услышал он мужской голос, такой же казенный, как печать на бумажке. – Наконец-то вас отыскали. Что же по месту прописки не проживаете? По месту временной регистрации то есть. – Звонивший сделал особый, идиотски-значительный упор на слове «временной».
– Да вот стою перед местом временной регистрации, – ответил Георгий. Он таких голосов слышал сотни в десятках казенных мест, так что этот незримый собеседник не сумел вызвать у него даже легкую оторопь, на которую, скорее всего, рассчитывал. – Что это у меня тут за печать на двери?
– А в почтовый ящик заглядывали? – поинтересовался голос. – Повесточка вам там оставлена в милицию, вручить-то не удалось.
– По какому вопросу повестка? – спросил Георгий.
Он давно уже заметил, что в официальных ситуациях мгновенно начинает говорить теми же словами, что и его собеседники. Ему даже противна бывала собственная хамелеонистость, но, надо признаться, она всегда оказывалась кстати.
Видимо, это почувствовал и звонивший. Во всяком случае, он переменил тон и спросил спокойно, чуть устало:
– Можете сейчас зайти, Георгий Иванович?
– Могу, – ответил Георгий. – Куда?
– В райотдел милиции к старшему лейтенанту Ломакину, ко мне то есть. Адрес запишете?
– Так запомню. А не поздно сейчас?
– Какое – поздно? – вздохнул Ломакин. – У меня тут проверка завтра грядет, хоть бы к утру бумаги разгрести с большего.
Старлей Ломакин был похож на свой голос – простолицый, хронически усталый или просто делающий вид, что усталость у него не разовая, предпроверочная, а хроническая. Да и с чего бы ему было иметь отличный от внешности голос, не актер же он.
Проверив Георгиев паспорт, Ломакин сказал:
– Временем, Георгий Иваныч, я располагаю небольшим, поэтому сразу перехожу к делу, протокол потом напишем. Флинт Нина Игоревна знакома вам?
– Конечно, знакома, – вздрогнул Георгий. – А что она натворила?
От Нинки можно было ожидать чего угодно, вплоть до склада наркотиков в его квартире, но сейчас он думал не о том, что знакомство может оказаться для него некстати, а только о ней самой. Что с ней случилось и где она, раз уж его вызывают по ее поводу в милицию?
– Да уж что натворила, так это точно, что натворила, – покрутил головой Ломакин. – Большие неприятности она тебе натворила, не знаю, как и отмажешься. Из окна твоего она сиганула, такие вот дела.
Тишина, повисшая в комнате, была такой жуткой, что Георгию захотелось скрипнуть стулом. Но и этого он сделать не мог – его словно облили ледяной водой на сорокаградусном морозе.
– Живая… она?.. – наконец выговорил он.
– У тебя какой этаж-то, помнишь? – Ломакин посмотрел уже не с милицейским прищуром, а сочувственно: наверное, вид у Георгия был соответственный. – Кошка, и та бы насмерть разбилась.
– Когда? – спросил Георгий мертвым голосом.
– А вот в прошлое воскресенье и было, – заглянув в лежащие перед ним бумаги, сказал Ломакин. – В пятнадцать ноль-ноль, все соседи видели. Бабка на лавочке сидела у подъезда, так с гипертоническим кризом в больницу увезли.
