Ули всегда очень волновалась, когда говорила о какой-нибудь неправильности, независимо от ее масштаба, и Георгию всегда хотелось обнять ее и успокоить, но он понимал, что в такие минуты она совсем не ищет спокойствия.
Весь день шел дождь, волосы у нее были мокрые – наверное, пришлось припарковать машину далеко от подъезда. И он сразу почувствовал, что она сердита. Конечно, не из-за дождя, а из-за очередной неправильности, которую преподнесла ей московская жизнь.
– Устала, Улинька? – спросил Георгий, снимая с нее плащ.
– Ах, совсем нет! – Она покачала головой. – Но очень расстроилась, потому что сегодня пришлось заниматься только глупостями других людей.
– Какими? – улыбнулся он.
– Я не считаю, что это смешно, – резко сказала Ули. – По-моему, это просто ужасно. Большой контейнер с детской одеждой и игрушками не отпускают от таможни, потому что никак не могут поверить, что эти вещи не новые, и считают, как будто мы хотим их продавать как бизнес!
– Не расстраивайся, – попытался он ее успокоить. – Помурыжат и пропустят. Их дети в играные игрушки не играют и ношеную одежду не носят, так что контейнер ваш им без надобности.
– Но действительно ничего нельзя сделать, потому что у вас есть такой закон, по которому все это происходит! – воскликнула Ули.
– Да мало ли какой тут есть закон, – махнул рукой Георгий. – Вот увидишь, как только разглядят хорошенько, сразу вам все и отдадут. Чтоб ценные складские помещения бесполезным грузом не занимать.
– Это какой-то ужас. – Ули посмотрела на него как на тяжело больного человека. – Ты говоришь: «Мало ли какой закон»? Но как же может существовать страна, если ее граждане не уважают ее законы?!
– Не знаю, не я ее такую придумал, – пожал плечами Георгий. – Но существует же как-то. Ты голодная?
– У меня совершенно пропал аппетит, – сказала она с раздражением. – И мне неприятно твое спокойствие. – Ули хлопнула ладонью по выключателю и зашла в ванную. – В Германии тоже очень большая бюрократия, – сквозь шум воды донесся ее голос, – но у нас она имеет смысл, потому что мы живем по тем правилам, которые она устанавливает. Может быть, этих правил слишком много, может быть, они даже вызывают смех, но они действуют! А зачем вам нужна бюрократия, если вы все равно живете по каким-то другим правилам? Это какой-то сюрреализмус!
Уже на кухне, за ужином, она спросила:
– А ты весь день был дома, Георг? Я вижу, что ты приготовил ужин, спасибо.
– Ничего я вообще-то не приготовил, – сказал Георгий. – Что в морозилке было, то в микроволновке разогрел. Зачитался, – чуть смущенно улыбнулся он. – Я, знаешь, в первый раз Томаса Манна читаю, и…
– Все-таки для меня это странно, – пожала плечами Ули. – Я не могу понять, в чем заключается твоя работа. Иногда ты занимаешься чем-то целый день и – извини, но я должна тебе это сказать, – занимаешь мой квартирный телефон так, что мои коллеги не могут позвонить мне, если это необходимо, а иногда целые дни сидишь без дела, и это, как мне кажется, тебя совсем не беспокоит.
– А почему это меня должно беспокоить? – усмехнулся Георгий. Глаза его из карих мгновенно сделались серыми как сталь. – Все маклеры так работают. Думаешь, в Германии по-другому?
– Я никогда не интересовалась этим подробно. – Улин голос стал каким-то особенно внятным. – Но когда мне приходилось обращаться к специалистам по иммобилен… как сказать… недвижимости, то я видела, что эти люди имеют рабочий день в бюро, а не лежат на диване и не читают целый день какую-нибудь книгу, которая им нравится.
– У меня нет бюро, – сердито ответил Георгий.
– А у меня есть впечатление, что у тебя его никогда и не будет, потому что ты не очень хочешь его иметь, – тем же тоном сказала Ули. – И в таком случае я не понимаю, зачем ты занимаешься своей работой.
– Вот и не надо судить о том, чего не понимаешь. – Он судорожно сглотнул, еле удерживаясь от того, чтобы не ответить ей куда как порезче. – Телефон твой я больше занимать не буду, спасибо, что сказала. А остальное тебя не касается.
– Мне кажется, – медленно и внятно произнесла она, – если люди решили жить вместе, то их касается, чем занят партнер, а если не касается, то они должны расстаться. И это я тебе тоже должна сказать.
Ули налила себе вина и с бокалом в руке ушла из кухни в комнату, включила телевизор. Она всегда смотрела новости подряд по трем каналам, чтобы, как она говорила, иметь более широкое представление о том, как сами русские оценивают все, что происходит в их стране.
Георгий остался сидеть за столом, не зная, что ему делать. Пойти за ней, уйти совсем? Идти за ней не хотелось, хотя он вообще был отходчив, а на Ули и невозможно было долго сердиться, потому что она всегда говорила то, что думала, и то, что она думала, чаще всего бывало справедливо. Уходить хотелось еще меньше: он чувствовал какую-то убогую мелочность в том, чтобы хлопать дверью из-за обычной ссоры, да и, честно говоря, не хотелось тащиться вечером через весь город в Чертаново, где он не был ни разу за эти три месяца.
А главное, ведь он любил ее, любил всякую, и вот такую тоже – сердитую, безжалостную к нему…
Ули сама вернулась в кухню, собрала со стола посуду, поставила в посудомоечную машину.
– Извини, Георг, если я говорила с тобой слишком раздраженно, – сказала она. – Конечно, нельзя… как это сказать… давать волю своему настроению, да. Но все-таки я сказала то, что я думаю.
– Я знаю, – кивнул он. – Было бы странно, если бы ты сказала то, что думаю я.
Последняя фраза вырвалась как-то сама собою, и, только произнеся ее, он подумал: «А ведь она и правда совсем не знает, что я думаю, что чувствую, и она в этом нисколько не виновата – я просто не могу ей объяснить… А кому могу? Себе – и то…»
– Завтра я улечу в Германию, – сказала Ули. – Самолет рано утром, поэтому я буду ложиться спать пораньше.
– Так неожиданно? – удивился Георгий. – Ты и собраться толком не успеешь.
– Мне не надо ничего собирать, – пожала плечами она. – В моей квартире в Кельне есть все, что мне необходимо. Да, эта командировка не планировалась, но она очень важна для нашего фонда, поэтому я обязательно полечу. И я хотела бы все-таки выспаться, – добавила она, – поэтому попрошу тебя ложиться не в спальной, а на диване. С тобой выспаться очень трудно.
Ули улыбнулась, словно смягчая резкость своей просьбы. А может быть, она улыбнулась просто так, даже наверняка просто так. Ее прямодушие было таким органичным, что ей и в голову не приходило, чтобы можно было обидеться, раз человек говорит то, что думает.
– Тебя проводить? – спросил Георгий.
– Нет, спасибо, я поеду сама. Встречать тоже не надо. Я оставлю машину на стоянке в Шереметьево и приеду из аэропорта на ней.
Лежа на диване, он долго смотрел, как гуляют по потолку тени от высоких лип, освещенных фонарями, вслушивался в какие-то осторожные звуки, то ли доносящиеся с улицы, то ли рождающиеся в стенах старого дома. Несмотря на близость шумного Нового Арбата, Николопесковский переулок был очень тихим.
