– Может, ужин закажем? – предложил Вадим. – В ресторан, честно говоря, неохота.
– Да и вообще есть неохота, – отказался Георгий. – Вы себе закажите, если хотите, а я не голодный.
– Я тоже, – кивнул Вадим, расставляя на столе бутылки и бокалы, которые он достал из бара. – Орешками зажуем.
Он налил себе и Георгию виски из высокой пузатой бутылки, и они выпили молча – Георгий, пожалуй, более торопливо, чем его внимательный визави.
– Ну что, полегчало? – спросил Вадим тем самым мимолетным тоном, который, как Георгий уже догадался, появлялся у него, когда он говорил о чем-нибудь, что было ему почему-то важно. Этот мимолетный тон, похоже, заменял у Вадима все другие признаки интереса к собеседнику.
– А почему вы решили, что мне тяжело было? – пробормотал он, отводя глаза от пронзительных, волчьих глаз.
– И угораздило же тебя, – не отвечая, сказал Вадим. – Ну, была бы она хотя бы из таких… Знаешь, с врожденными заслугами. А то ведь обычная журналисточка-феминисточка, серый европейский воробушек.
– Это что значит – врожденные заслуги? – спросил Георгий.
Никому другому он не позволил бы давать Ули какие бы то ни было оценки, но с Вадимом ему почему-то не хотелось быть резким, поэтому он и спросил про врожденные заслуги. Впрочем, эти слова и в самом деле привлекли его внимание своей выразительностью и одновременно неясностью.
– Это я когда-то у Гете прочитал, – ответил Вадим. – Когда еще, как Ленский, жизни вдохновенно внимал и чудеса подозревал. Вроде тебя.
– Ничего я такого не подозреваю, – пожал плечами Георгий.
– Да? – усмехнулся Вадим. – Ну, как скажешь. А врожденные заслуги – это то, что дается рождением. Даже не только происхождением – на что прадедушка поработал, то ведь в правнуке и заглохнуть может, – а вот именно рождением. Что бог от роду дает. Ну, этого вообще-то не объяснишь. Просто смотришь на человека и понимаешь: в нем это есть, он с этим родился, и поэтому на многое имеет право. Встречал ты таких людей когда-нибудь?
– Нет, – покачал головой Георгий.
– Значит, встретишь еще.
Впервые за весь этот долгий год Георгий почувствовал, как в груди у него что-то дрогнуло и затрепетало – так же, как когда он читал про огненные черты в дневниках молодого Толстого. Особенная, отличающаяся от обыденности жизнь вдруг обдала его горячим своим дыханием, и у него самого дыхание занялось, словно от какого-то нежданного счастья.
Чтобы успокоиться, он выпил еще виски, но это, наоборот, еще больше взволновало его. Но в Вадиме по-прежнему чувствовалась та спокойная сила, которая так же не имела названия, как его пронзительный и непроницаемый взгляд. И, словно отдаваясь этой мощной внешней силе, Георгий неожиданно стал рассказывать обо всем, что произошло с ним за последние пять лет. Наверное, он говорил сбивчиво, к тому же то и дело подливал себе виски и забывал закусывать хотя бы орешками, но ему казалось, что он воспроизводит в своем рассказе какое-то главное единство жизни – то самое, ускользающее от определения, но понятное взору…
Он рассказывал о том, как скрипела голубятня в старом богудонском саду, когда холодный ветер дул с залива, и как ветки акаций перисто расчерчивали светлое ночное небо, и как Зина шла вдоль гарнизонного забора, вдоль столетней тайги, и как он прощался с Зиной ночью в библиотеке, несмотря на запрет ее отца, и как снимал свои первые наивные московские этюды – конечно, об одиночестве человека в огромном городе, он именно сейчас, вот в эту минуту, понял, какие они были наивные и как сильно он изменился с тех пор… И о девочке Марфе рассказал, в которой ему впервые стала понятна Москва, потому что он почувствовал к ней благодарность и нежность, и даже о недоловском лете, хотя ему казалось, что уж об этом-то рассказать невозможно, как невозможно объяснить, почему ты был счастлив… Еще он рассказывал о том, какие фильмы хотел снимать – сначала про необыкновенного человека, который бежал с тюремного острова на плоту из кокосовых орехов и знал, что будет плыть один в океане, но взял с собою бритвенный станок; потом про «жизнь как она есть» – документальное кино.
– А потом мне захотелось другого, – чуть заплетающимся языком говорил он. – Мне захотелось соединить документальное кино с художественным, понимаете? И так соединить, чтобы… Ну, вот если вы положите рядом синий и желтый листы, только совсем рядом, вплотную, то вы увидите между ними зеленую линию. Ее нет, но вы ее видите так же ясно, как то, что существует в реальности. Вот так я хотел связать жизнь и вымысел, понимаете? Чтобы никто не мог словами объяснить эту связь, но видел ее яснее ясного, как… Как ускользающее от определения, но понятное взору!
Он наконец произнес эти слова вслух и чуть не засмеялся от радости.
Вадим слушал, не произнося ни слова и не двигаясь. Но тонкая, холодная струна его взгляда трепетала, то натягиваясь между ним и собеседником, то ослабевая, чтобы Георгий мог перевести дух.
– Понимаете, – говорил он, – я и сам не знаю, что со мной происходило. Конечно, я ничего еще не умел, но мне почему-то казалось, что я все могу, понимаете? Я чувствовал жизнь, так сильно ее чувствовал, так… И, главное, я мог к ней что-то добавить, изменить ее как-то мог, вот в чем дело! – Он замолчал, словно споткнулся.
– Ты думаешь, в тебе это кончилось? – наконец спросил Вадим. – Ты ошибаешься.
– Я не знаю… – медленно проговорил Георгий. Он и не заметил, когда крепкий хмельной дух, взводивший его нервы, сменился каким-то усталым отупением. – То есть я ни в чем не уверен теперь…
– Ну и хорошо. – Вадим улыбнулся, придвинул к себе черный лаковый футляр, достал сигару; мелодично щелкнула крышка платиновой зажигалки. – Это же хорошо, Дюк. Даже в бизнесе уверенность во всем далеко не во благо, а ты ведь не бизнесом занимаешься, – добавил он, словно Георгий и не говорил ему, что работает маклером.
– Да не знаю я теперь, чем занимаюсь, – пробормотал тот. – А главное, зачем занимаюсь…
– А ты не бросайся за мелким жемчугом, – пожал плечами Вадим.
– В каком смысле?
– В прямом, как в пословице. У всех, мол, разное горе: у одних чай жидкий, у других жемчуг мелкий. А по сути это ведь одно и то же – что мелкий жемчуг, что жидкий чай. Убожество. И тебе оно не нужно. Думай лучше об огненных чертах, больше толку выйдет. Лет-то тебе сколько?
– Двадцать четыре.
– Время есть, – снова улыбнулся Вадим. – Нарисуешь ты еще свою невидимую линию!
– Как же ее нарисуешь? – с трудом выговорил Георгий. – Очень сильный материал нужен, отснятый материал, а у меня его нет и не предвидится. Это я заврался что-то, вы извините…
– Да опьянел ты просто, – усмехнулся Вадим. – Смотри, Дюк, дело, конечно, хозяйское, но лучше бы тебе с этим тормознуться. – И, заметив недоумение во взгляде Георгия, пояснил: – Со страстью ты пьешь и слишком уж чего-то от выпивки ждешь. Перемены настроения, еще чего-нибудь – в общем, результата какого-то. А это, поверь мне, лет через десять обернется глубокими запоями.
