Но проснулся он не на пороге, а на узкой кровати. Георгий открыл глаза, но не понял этого. Ему казалось, что веки у него слиплись, что они трескаются, когда он пытается их разлепить. Медленно, с каким-то тяжелым напряжением он догадался наконец, что слеплены не веки, а губы, что они трескаются от сумасшедшей жажды, а глаза уже открыты, уже болят глазные яблоки, когда он пытается оглядеть комнату, в которой неизвестно как очутился. Вернее, он не то чтобы оглядывал комнату – он просто искал то единственное, что было ему сейчас необходимо: воду, холодную воду!
Бутылка минералки обнаружилась почти сразу: она стояла на столике у кровати. Столик был необычный – узкий, длинный, с гнутыми ножками и накладками из потемневшей бронзы, со столешницей такого глубокого золотисто-коричневого цвета, какого Георгию не приходилось видеть. Впрочем, ему было сейчас не до того, чтобы разглядывать мебель. Он с трудом скрутил пластмассовую пробку и, проливая, захлебываясь, стал пить холодную воду.
В комнате было светло, но свет был серым, тусклым – утренним, вечерним? Этого он не понял, да и не мог он сейчас думать ни о времени суток, ни о том, где находится. Он поставил мокрую бутылку на пол у кровати и снова погрузился в то мучительное состояние, которое правильнее было назвать забытьем, чем сном.
Когда Георгий снова открыл глаза, он чувствовал себя уже гораздо лучше. Боль почти исчезла, но ее место в голове заполнилось другим, гораздо более неприятным чувством – стыдом.
«Это же я у Марфы… – подумал он, оглядывая комнату почти с ужасом, как будто ожидая обнаружить разгром, который сам же и утворил. – Елки, как же я?.. Что же теперь?..»
Он допил уже ставшую теплой воду и наконец сел на кровати – точнее, на узкой кушетке. Комната была по-прежнему залита непонятным тусклым светом, по которому невозможно было определить, позднее утро сейчас, день или ранний вечер. Георгий поискал глазами какие-нибудь часы и обнаружил их на том самом узком столике, на котором была оставлена для него бутылка минералки. Но что это были за часы! Их держал под мышкой оловянный человечек – сантиметров тридцати ростом, в эмалевом зеленом камзоле, в кремовых чулках, в бордовой жилетке и в широкополой черной шляпе. Человечек был такой необычный, и от него веяло таким старинным, таким изысканным уютом, что Георгий даже забыл, для чего искал часы, и не обратил внимания на время. Он снова обвел глазами комнату – уже не со страхом, а с удивлением. Никогда он такой комнаты не видел!
Она была небольшая, хотя и не казалась тесной из-за высоких потолков и выкрашенных светлой краской стен. Кроме узкой кушетки и такого же узкого столика, на котором рядом с оловянной фигуркой сидел облезлый медвежонок с грустной удлиненной мордочкой, мебели было немного. И вся она была такая же, как столик – из дерева, внутри которого словно светились золотисто-коричневые огоньки.
Открытый секретер, на котором горой лежали книги со множеством закладок; высокий книжный шкаф, в котором книги стояли так плотно, что казалось невозможным вытащить хотя бы одну; еще один, платяной, шкаф с резными узорами на дверцах; кресло, накрытое пестрым стеганым ковриком… Такое же стеганое одеяло лежало на полу рядом с кушеткой; наверное, Георгий сбросил его во сне.
Все здесь дышало небрежным изяществом, во всем чувствовался тот же неброский вкус, что и в Марфиной одежде, – тот вкус, который невозможно воспитать в одной, отдельно взятой девочке, если им не обладала по меньшей мере ее прабабушка…
Георгий с облегчением заметил, что спал одетым. Только ботинки были сброшены и валялись, нерасшнурованные, рядом с кушеткой на темно-бордовом, с мелким восточным орнаментом ковре. Впрочем, было бы странно, если бы Марфа стала стаскивать с него штаны.
«А сама-то она где? – наконец вспомнил он. – Как же я отсюда выберусь? И хоть спасибо надо бы сказать…»
Он осторожно – почему-то показалось, что непременно заскрипит паркет, – встал, на цыпочках подошел к двери и, приоткрыв ее, выглянул в коридор. И тут же отпрянул, прижался к стене. Напротив была открыта еще одна дверь – кажется, в кухню, – и из-за нее доносились голоса.
– В Дом кино вместе поедем? – Георгий сразу узнал голос Марии Самойловны. – Ты же собирался к обеду вернуться.
– Если успею, Маня, – ответил мужской голос. – Ты меня на всякий случай не жди, поезжай сама.
Голос показался Георгию веселым, хотя произнесена была всего одна, ничего особенного не значащая фраза.
– Поезжай! – Георгию показалось, что он видит, как Мария Самойловна повела плечом – точно так же, как Марфа, – и даже слышит, как при этом звенят ее длинные серебряные серьги. – Неизвестно же, когда Марфа вернется. А как, интересно, я поеду, если он и к обеду не проснется?
– Да проснется, проснется! – засмеялся мужчина; смех у него был такой же веселый, как и голос. – Они же вчера не поздно пришли. Часам к двенадцати точно очухается.
– Бред какой-то! – возмутилась Мария Самойловна. – Мало того, что я вынуждена черт знает кого пускать в дом, буквально человека с улицы, так еще, выходит, обязана ждать, пока он соизволит проснуться!
– Маня, Маня! – удивленно произнес мужчина. – Не понимаю, что тебя так возмущает. Ну, не хочешь – не жди, догадается же он дверь захлопнуть. И с каких пор Марюткин однокурсник – это для тебя человек с улицы?
– Он не ее однокурсник, он на первом курсе учится. У Ромки Муштакова.
– Бедняга! – В голосе снова послышалась улыбка. – Чему же он научится? Ромке-то не до них теперь.
– Ой, Миша, меня меньше всего волнует, чему он научится! Меня Марфа волнует, а вовсе не он.
– И что ты так взъелась на него? – удивился Миша. – Нормальный вроде парень – высокий, видный такой, хоть я и не разглядел особо. Прошел себе тихонько по стеночке и уснул. Ну, развезло – дело молодое, нормы своей еще не знает. Не далее как позавчера, помнится, в дупель пьяный Петька Якобсон уснул в прихожей под вешалкой – и ты ничего, посмеялась только да одеяло с подушкой ему вынесла.
– Мишка, ну что ты глупости болтаешь? – Георгию показалось, что и Мария Самойловна наконец улыбнулась. – При чем здесь Петька? Если бы Марфа относилась к этому типу так же, как относится к твоему Петьке, то я ничего не имела бы против, пусть хоть в сортире спит.
– А что, Марютка как-то особенно к нему относится? – с интересом спросил мужчина. – А я не знал. Смотри, Маня, кофе убежит.
– Не убежит, я слежу. Странно было бы, если бы ты знал. Она же скрытная как не знаю кто! Ну, меня не проведешь, я ее знаю гораздо лучше, чем она думает. По-моему, она вот-вот в него влюбится. Надо это ей, как по-твоему? Не хватало ей голову потерять из-за деревенского паренька, да еще вот именно сейчас!
– По-моему, наша дочь и потерянная голова – две вещи несовместные, – улыбнулся Миша. – Она же у нас умная девочка.
– Конечно, не дура. Но она книжная девочка, – отчеканила Мария Самойловна. – И в жизни на самом деле понимает очень мало. А он и правда видный – знаешь, фактурный такой, косая сажень в плечах, да еще голову ей дурит какими-то своими творческими исканиями, внушает к себе интерес… Умело действует, между прочим: чем другим Марфу не больно-то заинтересуешь! И чем это может кончиться, дружбой между мальчиком и девочкой? Это и в сорок лет проблематично, а в двадцать уж точно невозможно, как будто ты не знаешь.
