Мама опускает глаза:
– Те деньги, что ты достала, они… их не было… Это был…
– Фейк, обман, – киваю я, сама договаривая за нее, потому что знаю, как ей непросто… Нам обеим сейчас очень непросто.
– Ты знала? – удивляется мама.
– Мне сказали. Прости, мне так жаль.
– Ты сделала все, что могла, милая. И даже больше. Ты готова была продать себя ради жизни брата…
– Как он сейчас себя чувствует вообще? – спрашиваю я.
– Все так же пока что… Прошло ведь всего несколько дней. Но мы пролетаем с той экспериментальной программой лечения, на которую Мария Анатольевна так рассчитывала и возлагала надежды. Девять мест из десяти уже заняты, но это не самое страшное, милая. Самое страшное – у нас просто нет денег. Стартовый взнос – семьсот тысяч рублей.
– Помню..
– А я с трудом закрыла долги по текущим чекам.
– Это значит…
Глаза мамы наполняются слезами:
– Это значит, наш мальчик умрет…
Она начинает рыдать, и тут уже наступает моя очередь утешать ее и кутать в свои объятия, как в большое одеяло, укрывая от бед и невзгод жестокого внешнего мира.
Я сбежала из одного ада – и вернулась в другой.
Боже… и как я посмела забыть на эти несколько дней в Эмиратах, что здесь, в Москве, мне тоже было страшно и больно каждый чертов день?!
Сотрудники российской комиссии по борьбе с торговлей людьми договариваются со мной о том, чтобы завтра встретиться для беседы, я дежурно прощаюсь с Грэем, Тони и Натали, а потом мы с мамой наконец отправляемся в больницу. Я очень соскучилась по брату и хочу его увидеть и обнять… Мама уверяет, что Миша тоже соскучился, ведь раньше я старалась бывать у него если не каждый день, то хотя бы через день.
По дороге мы заезжаем в продуктовый магазин и покупаем вкусности, которые так любит мой младший братишка.
Миша встречает меня с широкой счастливой улыбкой на бледных, почти белых от болезни губах:
– Аня! – и я тут же бросаюсь обнимать его хрупкое, истерзанное лейкозом тельце мальчишки-подростка.
Мама стоит в сторонке, умиляется и плачет, украдкой вытирая стекающие по щекам слезы белым носовым платком.
Потом мы все вместе пьем чай с конфетами.
Миша, конечно, понятия не имеет, что со мной случилось и где я была все эти дни – не надо ему такое знать, слишком рано, – так что мы с мамой по предварительному сговору сообщаем ему, что я просто немного приболела. Брату сейчас очень важно показывать свою заботу по отношению к другим людям, а именно – ко мне и маме. Вообще-то, он все время обижается, когда все заботятся только о нем. Потому что он тоже хочет заботиться. Он же мужчина! Так он говорит нам… А мы с мамой – девочки!
Я смотрю в его чистые добрые глаза – и мне тоже хочется плакать.
И я обязательно поплачу, но не сейчас, не при нем. Вечером, дома.
Неужели мы и вправду не найдем способа спасти его?
– Он ведет себя, как самый настоящий взрослый мужчина, – говорю я маме в порыве гордости за своего любимого младшего братишку, который смертельно болен, который скоро погибнет, но при этом держится из последних сил и даже находит силы улыбаться нам, словно у него и не рак вовсе, а самая обыкновенная простуда, и через каких-то пять или шесть дней он встанет и побежит вместе с другими мальчишками играть во дворе в футбол, как и было всего несколько месяцев назад.
Мы наконец выходим из палаты интенсивной терапии и шагаем по безжизненно-белому, почти стерильному коридору детской онкогематологии.
Мама смотрит на меня красными от слез глазами и вздыхает:
– Ты права. Но что с того? Он все равно умрет…
Эти ее слова ложатся тяжелым камнем на мое сердце.
Он все равно умрет…
Да, это так. С каждой неделей ему все хуже и хуже. Глаза становятся серыми и безжизненными, нет больше живого огонька во взгляде этого совсем еще юного мальчишки – ему ведь всего десять! десять, понимаете?! почему он должен умереть ребенком?! это несправедливо и жестоко! – кожа бледнеет, сохнут губы, тело становится слабым, дрожат руки…
Страшно наблюдать за этим.
А еще страшнее – что мы ничего не можем сделать.
Я пыталась – в итоге сама едва уцелела.
Вернувшись в стены родного дома, я и вправду плачу: много, долго, отчаянно. Глаза опухают от слез. Потом слезы просто заканчиваются. Я все еще плачу – но уже без влаги. Так странно.
А вечером того же дня ко мне в гости приходит Катя – моя близкая подруга, которая с самого начала была против того, чтобы я торговала своей девственностью, которая с самого начала говорила мне, что это очень плохая идея, что это опасно и рискованно…
И сегодня вечером я почти готова к ее фирменному: я же говорила! – но Катя этого не произносит, конечно. Ситуация не та. Она просто молча снимает в прихожей пальто и обувь, подходит ко мне и крепко обнимает, и мы стоим так минуты две или три.
Потом идем в мою комнату, а мама приносит нам чай.
– Спасибо огромное, – с улыбкой кивает Катя, а потом поворачивается ко мне и первым делом спрашивает: – Как Миша?
– По-прежнему, – вздыхаю я.
– Я была у него позавчера.
– Ого! – удивляюсь я. – Спасибо.
– Это меньшее, что я могла сделать в сложившейся ситуации… – Катя опускает взгляд на мгновение, а потом с силой поднимает его снова и смотрит мне прямо в глаза: – А ты как, Ань? Как ты там вообще выжила?
– С помощью хороших людей, – я поджимаю губы.
– Тебя не…
– Нет, – отрезаю я, потому что мне кажется таким бессмысленным и неуместным говорить об этом…
Во-первых, жизнь Миши сейчас гораздо важнее моей собственной.
А во-вторых, она все равно не поймет…
Что я могу рассказать ей, если Грэй, купив мою девственность, так ею и не воспользовался, а орава мужиков, которая собиралась меня изнасиловать, вынуждена была остановиться в самый последний момент? Я осталась невинна – и это так странно… Ведь я собиралась продать свою девственность и в итоге провела несколько дней в сексуальном рабстве в Арабских Эмиратах.
– Ладно, – кивает Катя, понимая, что я не хочу это обсуждать, а я тут же перевожу наш разговор на другую тему:
– Что ты там говорила о сборе денег в социальных сетях? И о благотворительных фондах, которые могут нам помочь со всем этим?
Подруга вздыхает и качает головой:
– Мне кажется, уже поздно…
– Что?! – вспыхиваю я, чувствуя, что злюсь на нее. – Неправда! Не может быть поздно! Мы спасем его! Ты либо со мной, либо… – я вздрагиваю и замираю, не решаясь сказать своей лучшей подруге, что она может идти ко всем чертям собачьим, если не хочет помогать мне со сбором денег.
