– Так взял бы ее, – сказала Ева. – Зачем же такси?
Юра уже сказал, что у отца сегодня какое-то важное совещание, освободится он не раньше восьми, поэтому и не смог ее встретить.
– Что значит – взял бы? – поморщился Юра. – А он на метро поехал бы?
Почему-то и эта тема была ему неприятна… Ева совсем растерялась. Если бы ей показалось, что брат не в настроении, что у него расстроены нервы, она удивилась бы куда меньше. У него всегда была нелегкая работа, и Ева всегда удивлялась, как он вообще выдерживает вид ежедневных страданий, происходящих у него на глазах. Но выдерживал ведь как-то, и никогда не бывало, чтобы он срывал настроение на домашних. Да просто быть такого с Юрой не могло!
Она чувствовала, что дело совсем не в расстроенных нервах и не в каком-то случайном событии, которое произошло позавчера, а послезавтра забудется. Весь он был словно взведен, весь охвачен тем смятением, которое наступает при постоянном напряжении не сил, а чувств. Ева слишком хорошо знала состояние, в котором находилась во все годы своего романа с Денисом Баташовым, чтобы не угадать этого в близком человеке. Но если для нее такое состояние было, к сожалению, естественным, то для Юры… Да она представить себе не могла, что с ним вообще может происходить подобное!
– У папы же ручное управление, – словно оправдываясь за свои раздраженные интонации, улыбнулся Юра. – Не привык я такую водить. Да я и вообще к правому рулю больше привык, на Сахалине все машины японские.
Синие искорки все-таки сверкнули в его глазах, когда он улыбнулся. Но улыбка получилась совсем не веселая, этого тоже невозможно было не заметить.
«Чистый кобальт», – говорила о Юриных глазах Полинка. А мама добавляла: «Девочке бы такие глазки». А Юрка, когда был маленький, ужасно сердился, что его сравнивают с девочкой. Не понимал, что никто и не думает сравнивать: он даже в детстве не был на девочку похож, хотя Еве ни с одной подружкой не бывало так легко и хорошо, как с ним – и в детстве, и всегда.
И вот он сидит на переднем сиденье такси, не оборачивается, Ева видит только его профиль, и даже в этом родном очертании ей мерещится что-то совсем незнакомое.
Неудивительно, что ей не хотелось видеть Женю Стивенс. Даже не то чтобы не хотелось… Просто именно в ней Ева предчувствовала то незнакомое, чужое, что так поразило ее при встрече с братом.
В первый вечер Евиного приезда Юра пришел к родителям без Жени. Та вела вечерний эфир, вернуться должна была поздно. Гриневы разговаривали вчетвером, сидя за круглым столом в большой комнате. Юра с отцом пили водку, настоянную на ореховых перегородках по армянскому рецепту, потом все пили чай из бабушкиных чашек «с хвостиками», ели мамин малиновый пирог. И Еве совсем не хотелось включать телевизор, впускать в этот любимый дом какого-то чужого человека…
На следующий день у Юры был выходной, и Ева зашла к нему в гарсоньерку днем.
Кажется, Женя опять собиралась куда-то идти. Во всяком случае, она была одета в элегантный светло-зеленый деловой костюм, очень шедший и к ее вьющимся русым волосам, и особенно к глазам, в которых зеленоватый оттенок был заметен более других.
Когда Ева вошла в прихожую, Женя была на кухне – снимала пену с закипающего бульона.
– Здравствуйте, Ева, – поздоровалась она, оглянувшись, но не оставив своего занятия. – Извините, я снова на бегу. Но сейчас приду к вам.
Она поставила чайник на соседнюю конфорку, дождалась, пока закипит бульон, сняла с него последние хлопья пены, убавила огонь и прошла вслед за Евой в комнату, на ходу открывая коробку конфет.
Даже Сона, от которой просто исходило нервное напряжение, не вызывала когда-то у Евы такого чувства, какое сразу вызвала Женя Стивенс! Правда, в то время Еве вообще было ни до кого: ничего еще не устоялось в ее близости с Денисом, она пребывала в постоянной тревоге, не зная, что принесет каждый следующий день, и ничья тревога не могла ей показаться большей, чем собственная.
А Женя не понравилась Еве ничем – ни холодноватой отстраненностью, ни изяществом движений, ни утонченностью черт красивого лица. Даже полуовальные дуги бровей на высоком лбу показались надменными. Не говоря уже о глазах – совершенно непроницаемых, напоминающих драгоценные камни, в которых переливается множество светлых оттенков и причудливых линий.
– Юра много о вас рассказывал, – улыбнулась Женя; улыбка у нее была не более открытая, чем весь ее облик. – Даже не то чтобы специально рассказывал, а просто очень часто вас вспоминал. Мне стало казаться, что мы с вами уже знакомы.
Они сидели в ореховых креслах по разные стороны рукодельного столика. Открытая конфетная коробка и две еще пустые чайные чашки стояли между ними.
– Ну вот и познакомились, – сказал Юра. До сих пор он молчал, присев на край письменного стола. – Захотите теперь общаться – недалеко придется ходить. Ты ведь у родителей будешь жить? – поинтересовался он.
– Наверное, – кивнула Ева. – Я еще не решила точно, и вещи Левины надо будет отвезти к нему на Краснопресненскую, но пока… Да, у родителей.
Ей очень хотелось поговорить с Юрой о том, что он мимолетно обозначил словами: «Будешь жить у родителей». Но она не могла себя заставить начать такой разговор в присутствии Жени. Барьер отчуждения, сразу возникший и все увеличивающийся между ними, казался ей непреодолимым.
– Извините, Ева. – Женя поднялась из кресла одним свободным, легким движением. – Мне действительно пора идти. Сейчас вода закипит, чаю выпьете вдвоем. У нас одна ведущая заболела, так что я сегодня вне графика днем работаю, – объяснила она. – Очень жаль, когда у нас с Юрой выходные не совпадают. Но увидимся ведь еще, правда?
Она кивнула Еве, еще раз улыбнулась все той же непроницаемой улыбкой и вышла в прихожую. Юра вышел тоже, подал ей длинный светлый плащ. Через открытую дверь комнаты Ева заметила, как он задержал руки на Жениных плечах, а она чуть повернула голову и прижалась щекой к его щеке. Но даже этот мгновенный жест, в котором так ясно промелькнуло связывающее их чувство, почему-то не обрадовал Еву. Наоборот, она с удивлением ощутила легкий и странный укол где-то у себя внутри, хотя и не успела понять, что же это значит.
Хлопнула входная дверь, загудел на лестничной площадке лифт. Юра вернулся в комнату.
– Не понравилась она тебе, – произнес он, садясь в кресло, в котором только что сидела Женя.
– Кто тебе сказал? – Ева изо всех сил постаралась изобразить удивление.
– А кто мне должен говорить, я и сам вижу, – усмехнулся он. – И тебе тоже не понравилась… Что ж, придется обойтись без этого.
Ева никогда не слышала, чтобы ее брат говорил таким жестким, не допускающим возражений тоном. И вдруг она поняла: а ведь именно так он, наверное, говорит в той своей жизни, которой они совсем не знают и которая обозначается для них всех словами «Юрина работа»…
– Юрочка, ну что ты, в самом деле… – начала было Ева.
