– Да можно и сразу на аэродром, – сказал Гринев. – Домой-то зачем?
Главврач предполагал правильно: во время учений взорвались боеприпасы на военном корабле, несколько раненых были явно нетранспортабельны, и оперировать их надо было на месте. Этим Гринев и занимался всю ночь вместе с военными хирургами из флотской спасательной службы.
– Может, к нам бы перешли, Юрий Валентинович? – предложил ему командир флотских спасателей, когда уже грузили раненых в военный вертолет.
– Да нет, спасибо, – отказался Юра. – Я же не военный, как же к вам?
– Да, у нас своя специфика, – согласился тот. – Не хотите, значит, на флот? Жаль. Опыт жаль терять, сами ведь понимаете. Хоть к эмчеэсовцам бы пошли, у них все-таки не так строго насчет погон.
Эта мысль Юре понравилась. Не то чтобы он думал, будто зря теряет опыт, приобретенный во время войны в Абхазии. Жаловаться на отсутствие работы травматологу, к сожалению, не приходилось и в мирных условиях. Но что-то другое, важное для него было в этой мысли…
Так и возник в его жизни отряд МЧС, и Гринев сразу понял, что поступил правильно, решив оставить в больнице только дежурства, отказаться от должности завотделением. В этом не было с его стороны никакой жертвы – совсем наоборот. В который раз он менял свою жизнь и в который раз убеждался, что не случайно и не напрасно, – по мгновенно обостряющемуся ощущению того, что он живет теперь именно так, как ему и надо, и не смог бы жить иначе.
Оно в Армении у него впервые случилось, это «обострение», и повторилось в Абхазии. Там же, в Абхазии, сидя ночью на крыльце ткварчельской больницы, Гринев попробовал рассказать о нем Борьке – потому что кто мог понять это лучше, чем Годунов?
Тот и понял сразу, без особенных объяснений.
– Обычное дело, – кивнул он со смешной своей серьезностью. – Я, знаешь, тоже что-то вроде аппендицита чувствую: и тянет, и ноет, и все как будто что-то мне неймется… Вот перед Турцией то же самое было. Нас же туда не хотели пускать. – Боря оживился, вспомнив перипетии своей поездки на турецкое землетрясение. – Неверные, дескать, то-се. А мы тогда – к нашему муфтию, к московскому, и показываем ему Коран. У нас, знаешь, Коран был еще из Ирана, там же тоже недавно трясло. Самый ихний верховный мусульманин ребятам в благодарность подписал. Вот, говорим муфтию, как же – «неверные»? А Коран-то, а подпись-то! Тот сразу звонить начал, факс отправил – назавтра вылетели в Турцию. С женой только проблемы, – грустно добавил Борька. – Все-таки она же за комсомольского работника выходила, совсем другое предполагала, особенно в смысле денег и прочего. Ее тоже надо понять…
Так что – какие там жертвы! Наоборот, Юра испытывал теперь чувство глубокого удовлетворения, как в советское время писали в газетах к коммунистическим праздникам.
Хорошо было и то, что в больнице никто не мог теперь предположить, будто Гринев хочет занять чье-нибудь место, подсидеть кого-нибудь. То есть его и раньше не подозревали ни в каких особенных кознях. Но ведь и нет ничего особенного в том, чтобы мужчине, одному из лучших в городе травматологов, делать соответствующую карьеру. И должность главврача для такого, как Гринев, – тоже вполне реальная перспектива…
А теперь зато – полная благодать. Раз Юрий Валентинович в больнице только дежурства себе оставил, значит, в отряде у него, видимо, перспективы еще лучше. И как реакция – предельная общая доброжелательность, никаких подводных камней.
Так он и ушел, как колобок, ото всех проблем, которых сам для себя не хотел.
Зима наконец кончилась, одарив напоследок, уже в феврале, бураном, который сорвал крыши с трех домов и оставил без электричества целый район. Но обошлось без жертв, несколькими травмами и обморожениями, и это было все-таки неплохо.
Юрины больничные дежурства, дневные и ночные, по-прежнему выпадали в основном на выходные. Он все собирался как-то пересмотреть свой график: все-таки надо и Олю пожалеть, все выходные одна, а он то в больнице, то в отряде – распоряжается своим временем как раньше, когда до него никому не было дела… Правда, Оля ни разу не высказала по этому поводу недовольства. Но на ее высказывания ориентироваться и не приходилось. Она вообще не высказывала недовольства ни по какому связанному с Юрой поводу – только счастье оттого, что он есть в ее жизни.
Сегодня Оля освободилась после ночного дежурства и уже бежала переодеваться в сестринскую – Юра встретил ее в коридоре, – а ему предстояло провести на работе весь день.
Гена Рачинский тоже собирался уходить, когда Гринев вошел в ординаторскую: уже надел щегольское оливковое пальто и дописывал что-то в истории болезни, сидя на краешке стула.
– Одуреешь с этой писаниной, – сказал он, поздоровавшись. – Скрипим перышками, как в каменном веке. Сколько времени коту под зад уходит!
– В каменном веке перышек не было, – усмехнулся Юра.
– Ладно, Валентиныч, спокойно тебе отдежурить. Торопцов жаловался – между ребрами, говорит, дергает что-то под корсетом. По-моему, невралгийка, но ты тоже глянь.
– Хорошо, – кивнул Гринев. – Остальное все в порядке, Гена?
– Остальное в порядке, – кивнул он. – На рыбалку сегодня едем с мужиками, оттуда в баньку… Хорошо!
У Гены даже глаза блеснули радостью при мысли о предстоящем отдыхе, а Юра подумал, как всегда: везет же людям, это все-таки талант надо иметь – отдыхать как работать, на полную катушку.
– Смотри, не поздновато для рыбалки? – на всякий случай сказал он.
– Да ну, Юра, ты уж совсем перестраховщиком стал в отряде в этом вашем! Вечно у вас то потоп, то пожар. Какое – поздновато? Март на дворе.
– Конец марта. Ну, это я так, на всякий случай. Тьфу-тьфу-тьфу.
Гринев постучал по столу. Одновременно с его стуком раздался осторожный стук в дверь.
– Да, Олечка, входи! – крикнул Рачинский. – Только она так скребется, – весело объяснил он.
– Геннадий Викторович, мазь Вишневского кончается, – сказала Оля, не входя, а только заглядывая в ординаторскую. – Но сегодня Люсе на перевязки еще хватит, вы не беспокойтесь, Юрий Валентинович, – поспешила она добавить.
– Я знаю, Олечка, скажу начмеду, – кивнул Рачинский. – Иди домой, не волнуйся. Мазь Вишневского! Скоро вообще бинты стирать будем, – сердито сказал он, когда дверь за Олей закрылась. – И шить шпагатом. Девочка молодец какая, а? – подмигнул он Гриневу. – «Юрий Валентинович, вы»… Все-таки ты, Юр, правильную линию ведешь. Восточная женщина – она и есть восточная женщина. Мне б сейчас холостые денечки, я бы, ей-Богу, только на кореянке женился! Даже и жениться бы не стал, это ты тоже правильно. Красивенькая как куколка, а главное, место свое знает. И в постели небось хороша – с остренькими грудками всегда горячие, у меня тоже одна была, как изогнется колечком, так тебе и…
– Заткнулся бы ты, Гена, пока не поздно.
Гринев произнес это таким тоном, что Гена счел за благо не только заткнуться, но и поспешно ретироваться.
