– Спасибо! – сказал Гринев, перекидывая платье и дубленку через руку и держа в другой руке высокие сапоги. – С меня шампанское, Люда!
Сона все так же неподвижно стояла на лестничной площадке, прислонившись к подоконнику.
– Вот и платье, – сказал Юра, останавливаясь перед нею. – И пальто.
И вдруг он подумал, что ей неприятно будет надеть чье-то платье, пахнущее сладкими духами. Ему точно было бы противно влезть в чужую одежду; его даже передернуло, когда он подумал об этом. И сапоги – с чего он взял, что они будут ей впору? А главное: так ли уж ей хочется пойти с ним в ресторан? Она ведь в запальчивости сказала…
Сона молчала, и Юра решил, что она не хочет надевать чужое платье, никуда не хочет идти с ним, чужим ей человеком…
– Можете здесь переодеться, я отвернусь, – быстро проговорил он, боясь, что сейчас она скажет что-то определенное, не оставляющее сомнений.
– Нет, – покачала головой Сона, и Юра почувствовал, что сердце у него замерло. – Я в палате переоденусь, мне надо еще… Подождите, пожалуйста.
Все складывалось так удачно, как и предполагать было невозможно. Вчера дали зарплату, ночь Гринев дежурил, так что и деньги были при нем; можно было не думать даже об этом.
Ни о чем постороннем можно было не думать – только смотреть, как меняется выражение ее лица, и надеяться, что она еще раз взглянет на него не так, как смотрела прежде…
Ехать Гринев собирался в «Прагу», где у него был надежный блат – и значит, опять-таки не придется думать о посторонних вещах.
Блат образовался очень просто, как образовывается он у всех врачей. Привезли как-то вечером во время его дежурства в доску пьяного парня со сломанной ногой. Перелом оказался несложный, с небольшим смещением, но протрезвевший наутро парень убивался так, как будто ногу ему пришлось отнять.
– Это ж когда я на работу теперь выйду? – стонал он во время обхода. – Дурак я, ой дурак! Мало что на больничный загремел, так ведь по какой причине, а?! Это ж теперь и в справочке укажете, да, доктор?
Оказалось, что Паша Тараваев служит официантом в «Праге».
– У нас место сами понимаете какое, – объяснял он Гриневу уже при выписке. – От желающих отбою нет. А тут я по пьянке на два месяца слетел. Уйдут меня, Юрий Валентинович…
– Да не пишу я тебе про пьянку, – усмехнулся Гринев. – Можешь начальству своему сказать, что сломал ногу, геройски спасая пионера из-под трамвая. Если хотят, пусть мне позвонят, я засвидетельствую.
– Да я ж… – Паша даже задохнулся от переполняющих его чувств. – За мной, Юрий Валентиныч, не закиснет! Вы вот возьмите пока, а потом я еще – сколько скажете!..
То, что индульгенция выдается бесплатно, потрясло Пашу еще больше, чем сам факт ее выдачи. Он то вскакивал, то садился, крутил головой и повторял:
– Ну, Юрий Валентиныч, ну вы… Ну я… Если что – всегда ко мне! – заверил он. – С девушкой там, с компанией – всегда! Швейцару так и говорите, что ко мне, метру тоже, если даже не в мою смену. Обслужим по высшему разряду, не сомневайтесь! Пиво чешское с собой, если надо, хоть ящик возьмете! Мы ж его вообще посторонним не подаем.
Посторонними честный служитель общепита называл посетителей.
С тех пор Гринев однажды воспользовался Пашиным приглашением – встречались компанией однокурсников – и убедился, что тот верен своему слову.
Сона появилась ровно через десять минут, и Юра едва не ахнул, увидев ее. Он знал, как меняет женщин нарядная одежда, косметика, туфли на высоких каблуках, и не удивился бы, увидев такую перемену.
Но на Соне не было косметики, не было выходных туфель, и Людино платье оказалось самым обыкновенным – какой-то довольно бесформенный вязаный балахон. Правда, цвет был красивый – темно-бордовый, и очень шел к Сониным глазам.
Но его поразило все-таки не это. Юра видел, как переменилось ее лицо. Оно словно осветилось изнутри необыкновенным, очень ярким огнем, и стало совсем другим от этого глубинного света. Глаза больше не казались темными ямами: они поблескивали таинственно, с тем самым выражением – удивленным, беспечным? – которое он однажды заметил в разлете ее бровей. Волосы у Соны отросли за два месяца и лежали на щеках мягкими завитками, подчеркивая плавный абрис ее лица.
Юре хотелось сказать ей так много – даже просто о том, как чудесно она выглядит сейчас, – что он не смог сказать ничего.
– А на голову – на голову-то я забыл… – только и произнес он, глядя в ее бездонные черные глаза. – Там, кажется, дождь. Или снег. Но мы поймаем такси.
Юра говорил отрывисто, по-другому не получалось: дыхание перехватывало. Сона молчала.
Все помогало ему в этот вечер. Такси стояло прямо у больничного крыльца: кого-то привезло и как раз собиралось отъезжать, водитель еще пересчитывал деньги.
Смена в «Праге» оказалась Пашина, не пришлось долго объясняться с дородным швейцаром, к которому Гринев с трудом пробился через толпу у входа.
– Юрий Валентиныч! – обрадовался Тараваев, выйдя к нему из зала. – А я уж думал, забыли меня, даже неудобно. Ногу-то как хорошо доктор мне починил, – сказал Паша, обращаясь к Соне. – За всю смену не заболит ни разу, а работа сами видите какая. В зале хотите посидеть или в кабинет провести? – поинтересовался он уже у Гринева. Тот взглянул на Сону, и она поспешно ответила:
– Лучше в зале, если можно.
Она второй раз нарушила молчание – всю дорогу неподвижно сидела в такси, отвернувшись от него, смотрела в мокрое окно на мелькающие огни московских улиц и только однажды спросила:
– Что это там, где фонари?
– Арбат, – кашлянув, ответил Юра. – Приехали, Сона.
Он давно не был в ресторане, но не ощутил стеснения, которое ощущают люди, не привыкшие к особенному вечернему гулу большого зала, к тихому позвякиванию приборов и глубокому блеску зеркал, ко всей этой атмосфере, от которой веет торжественностью. Бабушка водила Юру в рестораны с самого детства – правда, не в «Прагу», которую почему-то не любила, а чаще в «Берлин», где с удовольствием обедала по воскресеньям с подружками, или в «Пекин», где иногда встречалась со знакомыми по будним дням, или в ресторан Дома кино, где вообще чувствовала себя как в собственной квартире.
И особенно она любила приходить в ресторан с уже взрослым внуком – чтобы он помогал ей снимать шубу, подавал руку, пропускал перед собою в двери и загадочно улыбался, если кто-нибудь из давно не виденных приятелей начинал расспрашивать, что это за молодой человек с Милечкой…
После бабушкиной смерти Юру в рестораны не тянуло, но стеснения в них он не испытывал никакого.
В отличие от Соны – та вся сжалась, идя рядом с ним по Зеркальному залу «Праги». Гринев почувствовал это и взял ее под руку; Сонин локоть вздрогнул у него в ладони.
– Вот тут хорошо будет. – Паша наконец подвел их к столику на двоих рядом с большим, как окно, зеркалом. – Приятного вечера!
