Однажды мне довелось встретиться с управляющим одного из сельских филиалов национализированного банка… Этот искренний молодой человек был крайне обеспокоен ситуацией и хотел избавиться от повседневных проблем. Они сказал мне, что ни он, ни его сотрудники не принимали решений о ссудах — это всегда делали местные политики. Заемщики неизменно оказывались приближенными политических боссов и не собирались возвращать деньги. Ему говорили, что с таким-то и таким-то следует обращаться как с «достойным бедным». Все они без исключения были богаты.
Национализация банков в Индии была не просто вопросом передачи права собственности государству. Такая передача поменяла все стимулы и ограничения с рыночных на политические и бюрократические. Заявленные цели и даже искренние надежды тех, кто занимался этой передачей, часто значили гораздо меньше, чем изменившиеся стимулы и ограничения. Когда Индия разрешила работать частным банкам, стимулы и ограничения снова поменялись. Как сообщала газета Wall Street Journal, «растущий средний класс страны переводит большую часть своего бизнеса в высокотехнологичные частные банки», тем самым «оставляя государственным банкам наименее прибыльные предприятия и худших заемщиков». Люди в частном секторе, возможно, и не особо отличались от тех, кто работал в правительстве, но действовали они в условиях совершенно иных стимулов и ограничений.
В Соединенных Штатах политический контроль над инвестиционными решениями банков был не так распространен, однако тоже менял направление инвестиций по сравнению с тем, что было бы на свободном рынке. Wall Street Journal сообщала:
Регулирующие органы, одобрение которых необходимо для слияний, жестче относятся к работе банков и ссудо-сберегательных организаций в соответствии с Законом о местных реинвестициях, который требует, чтобы они предоставляли займы в любом сообществе, где они принимают вклады. Слабая кредитная история может замедлить или даже сорвать сделку, в то время как весомая — ускорить одобрение и предотвратить протесты в сообществе.
Иными словами, люди без знаний и опыта работы в финансовых структурах — политики, бюрократы и общественные активисты — могут влиять на направление инвестиций. Тем не менее, когда в 2007 и 2008 годах финансовые учреждения стали нести гигантские убытки по «рисковым» кредитам (Citigroup потеряла свыше 40 миллиардов долларов), мало кто обвинял политиков в том, что именно они подталкивали эти учреждения к выдаче займов людям, чья кредитоспособность вызывала вопросы. Что интересно, те же самые политики, которые больше всего склоняли кредиторов к риску, теперь особенно активно вырабатывали «решения» для возникающих кризисов, основываясь на своем опыте работы в банковских комитетах Конгресса и, соответственно, предполагаемом умении устранять финансовые проблемы.
Один предприниматель из Индии заметил: «Индийцы на собственном горьком опыте убедились, что государство работает не на благо народа. Чаще всего оно работает на благо себе». То же самое касается и людей из других слоев общества во всех странах мира. К несчастью, этот факт не всегда осознается, когда люди обращаются к правительству за исправлением ошибок и исполнением желаний в той мере, какая не всегда возможна.
Каковы бы ни были достоинства или недостатки какой-либо экономической политики государства, рыночная альтернатива появилась позже, а сочетание демократии и свободного рынка пока встречается еще реже. Один наблюдатель из Индии отметил:
Мы склонны забывать, что либеральная демократия, основанная на свободных рынках, — идея относительно новая в человеческой истории. В 1776 году существовала всего одна либеральная демократия — Соединенные Штаты; в 1790-м их было три, включая Францию, в 1848-м — пять, в 1975-м — всего 31. Сегодня 120 стран из примерно 200 государств мира претендуют на звание демократических, в них проживает более половины населения планеты (хотя американский аналитический центр Freedom House считает только 86 стран по-настоящему свободными).
Там, где существуют выборные правительства, их членам приходится заботиться о переизбрании, то есть они не могут признавать и исправлять ошибки с такой скоростью, как частный бизнес на конкурентном рынке, вынужденный финансово выживать. Никто не любит признавать свои ошибки, но стимулы и ограничения, определенные прибылями и убытками, часто не оставляют иного выбора, кроме как изменить курс, пока финансовые потери не привели к банкротству. В политике же стоимость ошибок правительства часто оплачивают налогоплательщики, а стоимость признания ошибок — выборные политики.
При таких стимулах отказ государственных чиновников признавать свои ошибки и менять курс — это совершенно рациональные действия, с их точки зрения. Например, когда появилась идея сверхзвуковых пассажирских самолетов, за которой стояли как частные производители (такие как Boeing), так и британское и французское правительства, предложившие построить «Конкорд», быстро стало ясно, что расходы на «прожорливые» сверхзвуковые лайнеры будут огромными, поэтому вряд ли пассажиры будут платить деньги, окупающие такие перевозки. Компания Boeing отказалась от идеи, посчитав убытки от первоначальных попыток меньшим злом по сравнению с продолжением работ и увеличением убытков в случае завершения проекта. Однако правительства Франции и Великобритании, некогда публично поддерживавшие идею «Конкорда», продолжали работы, не в силах признать, что это была плохая идея.
В результате британские и французские налогоплательщики годами субсидировали коммерческий проект, которым в основном пользовались очень состоятельные пассажиры, поскольку плата за перелет на «Конкорде» была гораздо выше, чем на других самолетах на том же маршруте, но при этом все равно не покрывала расходов. В конце концов, когда «Конкорды» состарились, самолет сняли с производства, поскольку осознание колоссальной убыточности настолько распространилось, что стало крайне трудно (если не невозможно) получить поддержку общественности для увеличения государственных расходов на замену самолетов, которые никогда не отличались рентабельностью.
Хотя мы часто говорим о правительстве как о едином целом, оно не только разделено на различные конкурирующие группы, но и его состав со временем меняется. Люди, положившие конец дорогостоящему эксперименту «Конкорд», были уже не теми, кто его начал. Всегда проще признать чужие ошибки и приписать себе заслуги по их исправлению.
Напротив, на конкурентном рынке цена ошибок может быстро стать настолько высокой, что не останется другого выбора, кроме как их признать и изменить курс, пока на горизонте не замаячило банкротство. Поскольку день расплаты на рынке наступает раньше, чем для правительства, давление в частном секторе не только заставляет признавать ошибки, но и мешает их допускать. Когда в этих двух разных секторах делается какое-то предложение в отношении нового предприятия, предложение от государственных чиновников должно всего лишь убедить достаточное количество людей: его успешность обязана простираться в пределах временного горизонта, имеющего значение для этих лиц, — обычно до следующих выборов. А вот на конкурентном рынке предложение должно убедить тех, кто рискует собственными деньгами, поэтому у них есть все стимулы сначала подумать и оценить варианты будущего, а уже потом действовать.
