– Вы к Гриневым? – удивленно спросила она.
– К Гриневым? – переспросил ее неожиданный собеседник. – Да, так.
Ева взглянула на него внимательнее. На вид ему казалось лет шестьдесят или чуть меньше, он был довольно высок, худощав и приятен лицом. Впрочем, в лице его чувствовалась какая-то странная смесь выразительности и едва заметного… Ева не знала, как назвать выражение, сразу бросившееся ей в глаза. Уныние, недоумение – ничего не подходило точно.
Может быть, это ощущение усиливали опущенные вниз кончики светлых усов или грустное выражение светлых и вместе с тем глубоких глаз под тонкими бровями. Впрочем, его длинный, песочного цвета плащ выглядел вполне изящно, а мягкая шляпа придавала его европейскому облику еще больше элегантности.
В руках он держал большую конфетную коробку, завернутую в папиросную бумагу, и букет роз – настоящих, чайных, с тонким нежным запахом.
– Что ж, пойдемте, – сказала Ева, открывая сумку, и тут же вспомнила, что утром отдала Полинке ключи, потому что та никак не могла найти свои, а вернуться собиралась поздно и не хотела никого будить. – Ах да, подождите, я позвоню.
Она нажала на кнопку звонка и долго не отнимала руку. Вахтер никогда не торопился открывать, считая, что гостям полезно постоять под дверью, особенно в дождь, чтобы понять, каково людям бывает без крыши над головой.
– Пшепрашам, пани… – вдруг сказал иностранец, не сводя глаз с ее руки; Ева наконец догадалась, что он поляк. – Я не зрозумел, пшепрашам! Так я иду до вас? И вас зовут Ева?
– Да, – удивленно ответила она. – Но я не думала, что вы меня знаете.
– Я вас не знал, – улыбнулся он; польское «л» в его речи звучало красиво. – Я зрозумел… понял только теперь! Вас зовут Ева… А меня – Адам.
– Надо же! – поразилась Ева. – Можно сказать, совпадение, пан Адам…
– Серпиньски, – подсказал он. – А вашу маму зовут Надя?
– Да, – кивнула Ева. – Маму – Надя, папу – Валя, брата – Юра, сестру – Полина. Теперь я не боюсь впускать вас в подъезд! – засмеялась она.
В свою квартиру тоже пришлось звонить. Дверь открыла мама.
– Мамуля, а к нам… – начала было Ева, но тут же удивленно замолчала, перехватив мамин взгляд.
Надя не изменилась в лице, но ее глаза устремлены были на гостя так пристально и смятенно, как будто рядом с Евой стоял призрак.
Ева перевела взгляд на пана Серпиньского. Он смотрел на маму с тем выражением грусти и недоумения, которое так бросалось в глаза во всем его облике.
Это длилось почти полминуты – они стояли, разделенные порогом, не замечая изумленной Евы. Потом мамин взгляд стал обычным, но это уже скорее всего были игры Надиного самообладания, которыми Еву трудно было обмануть.
– Проходите, пожалуйста, – сказала мама, отступая на шаг назад и впуская гостя. – Ева, поставь борщ разогревать, а на второе…
– Я не голоден, пани Надя, благодарю вас, – сказал пан Серпиньски, расстегивая плащ и, наверное, от волнения держа букет прямо перед ее лицом.
– Тогда поставь чайник, – по-прежнему обращаясь к Еве, сказала Надя и взяла у гостя цветы. – И воду налей для роз.
Еве почему-то показалось, что мама хочет войти в комнату и поговорить с паном Адамом без нее. Все это было непонятно, удивительно, но не приставать же с расспросами!
Сняв плащ, Ева прошла на кухню, зажгла газ, налила воду в чайник… Ей стало тревожно, как будто в гостиной, куда ушла мама с этим паном Серпиньским, происходило что-то очень нерадостное.
Но когда она, держа в руках старую, кобальтового цвета вазу, вошла в комнату, оказалось, что ничего страшного там не происходит.
Пан Адам сидел в одном кресле, мама в другом, и они о чем-то разговаривали. В их голосах – во всяком случае, в мамином – Ева не расслышала и тени тревоги.
– Евочка, познакомься! – обернувшись к ней, сказала Надя. – Это пан Адам, мы с ним были знакомы в юности. Он тогда в Киеве учился и с Витей Радченко дружил. Помнишь, соседи у нас были в Чернигове? Приезжал к нему на каникулы, на Вал мы все вместе ходили… Сколько лет мы не виделись, Адам? – обратилась она к гостю. – Боже мой, сто лет! Как твоя жизнь теперь, расскажи! Ты работаешь, женат, есть дети?
Ева удивилась, что мама и в самом деле говорит совершенно спокойно и в ее голосе звучит непритворный интерес к тому, как идет жизнь пана Адама. Как будто не было этого смятенного взгляда и молчания на пороге!..
– Да, Надя, – кивнул он. – Я работаю, преподаю русский язык в лицее в Кракове. У меня взрослые дети, сын и дочь, правда, я давно разведен с их матерью. Я живу некепско.
Он говорил какими-то окостеневшими фразами, но ведь это могло быть просто из-за языкового барьера. Хотя, впрочем, речь его была вполне правильной.
– Ну, очень хорошо, – сказала Надя. – Достань чашки, Ева, – те, с хвостиками.
«С хвостиками» называла парадные чашки Полинка – из-за того, что на них были изображены какие-то авангардистские завитушки. Этот авторский сервиз подарил бабушке Миле известный парижский художник.
– Да, а выпить за встречу! – спохватилась Надя. – Евочка, там в буфете у папы водка есть, на ореховых перегородках, – тоже достань, и рюмки.
Ева и сама прекрасно знала, какие достать чашки и рюмки и где у папы стоит водка. Но почему бы маме не напомнить об этом? В общем-то, ничего удивительного… Однако ощущение какой-то натянутости происходящего никак ее не покидало.
Пан Адам поднял рюмку водки за здоровье прекрасных женщин, поцеловал им ручки. Все было очень мило и довольно непринужденно – даже не верилось, что они с мамой не виделись так много лет.
Ева услышала, как щелкнул дверной замок и отец вошел в прихожую.
– Девочки, вы будете смеяться, – громко сказал он оттуда, – но я ужасно хочу есть!
Произнеся эти слова и еще не успев снять куртку, он появился в дверях гостиной.
– Валя, познакомься – пан Адам Серпиньски, – сказала мама. – Адам, а это мой муж Валентин.
Вся непринужденность маминого тона не перевешивала невыносимого, физически ощутимого напряжения, которое повисло в комнате. Ева почувствовала, как сердце у нее холодеет от неведомого страха, – и, переводя взгляд с папиного лица на лицо пана Адама, не могла понять, в чем дело. Она никогда не видела своего отца в таком состоянии. Лицо его стало белее стенки, и на мгновение ей показалось, что сейчас он потеряет сознание.
– Здравствуйте, – сказал он наконец каким-то незнакомым, тоже застывшим голосом.
– Добрый вечер, пан Валентин, – ответил Серпиньски. – Рад с вами познакомиться.
Слова звучали в пространстве комнаты отдельно от людей – как случайный фон того, что происходит на самом деле. Но что же все-таки происходит – этого Ева не понимала.
– Извините, не буду вам мешать, – сказал Валентин Юрьевич. – Вы, смотрю, чаем с водкой ограничиваетесь, а я, правду сказать, голодный как собака. Не надо, Надя, я сам поем, – добавил он, заметив, что Надя поднимается из кресла.
