Надя слушала его глубокий, чем-то едва уловимым и неназываемым тревожащий душу голос, и ей казалось, что именно к ней обращены слова песни, которую она ведь и раньше слышала много раз… Что именно о ней написаны строчки: «Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы! Куда же гонишь ты своих коней?»
Она боялась заплакать – или, может быть, засмеяться? – она боялась дышать, слушая этот голос. И вместе с тем ей казалось, что никогда ее душа не была так прояснена, и никогда лучшее, что было в ней, не было так готово проявиться, раскрыться…
Песня закончилась, гости снова заговорили, зашумели, закурили, кто-то разливал водку и вино. Эмилия Яковлевна вдруг принюхалась, разгоняя рукой сигаретный дым.
– Горит, – спокойно сказала она. – Так я и знала, что сгорит.
– Что, Миля, пожар? – так же спокойно поинтересовался Булат.
– Возможно, – усмехнулась она. – Но скорее всего просто горит мой яблочный пай. Сейчас выпью и пойду поинтересуюсь.
Видно было, что ей очень неохота отрываться от компании и идти на кухню, где, как по запаху догадалась Надя, подгорало какое-то тесто. К тому же Эмилия Яковлевна явно выпила больше, чем требовалось, чтобы суетиться по хозяйству.
– Я могу посмотреть, – неожиданно предложила Надя. – Если хотите, Эмилия Яковлевна, я посмотрю, что там сгорело.
– Очень хочу, – подтвердила Эмилия. – Хотя я тебе и так могу сказать, что сгорело, – пирог «яблочный пай». Вытащи что осталось, Надежда, и неси сюда. Уголь полезен для желудка.
Пирог со смешным названием «яблочный пай», оказавшийся, впрочем, незамысловатой шарлоткой, сгорел не весь, а только пригорел немного. Надя достала из духовки глубокую форму с круглым отверстием посередине и поискала глазами блюдо, на которое можно было бы выложить пирог.
– Вот сюда его вытряхивай, – услышала она.
Сын Эмилии Яковлевны, оказывается, вышел вслед за ней на кухню и теперь протягивал ей круглое фарфоровое блюдо с серебряным вензелем. Надя вынула пирог из формы и принялась срезать с него пригоревшие корочки. Сын Эмилии Яковлевны наблюдал за ее действиями так внимательно, как будто она была занята Бог весть каким важным делом.
– Пригарки я могу съесть, – предложил он. – По-моему, самое вкусное.
Не дожидаясь Надиного ответа, он смел со стола кусочки горелого теста и отправил их в рот.
– Ну все, – сказал он. – У меня зачет завтра, я заниматься буду, а ты иди, послушай еще. Но Булат теперь вряд ли петь будет, Петька только, а это куда менее интересно.
– Нет, я пойду, наверное, – сказала Надя. – Ты отнеси сам пирог, ладно?
– Ладно, – кивнул он.
Наде показалось, что он еще что-то хочет сказать, исподлобья глядя на нее темными, чуть раскосыми глазами, но она не стала ждать.
Все печальное, безысходное, что осело в ее душе под музыку, под пение Окуджавы, под шум голосов в маленькой комнате, вдруг поднялось снова и захлестнуло ее мутной волной.
– Я пойду, – повторила она. – Я там платья на комод положила, скажи маме…
Она шла по Ордынке торопливо, почти бежала, словно боялась расплескать в себе решимость, которой непонятно почему наполнилась в этом удивительном доме.
Мама, наверное, вернулась недавно. Она сидела у стола, снова застеленного бахромчатой скатертью, и что-то веселым голосом рассказывала Клаве, а та, как обычно, строчила на машинке.
– Надюшка! – обрадовалась мама. – Уже кончилась консультация? Что ж быстро так?
– Мама… – Надя почувствовала, как сердце у нее екает, но тут же снова начинает биться ровно и ясно. – Мама, я не была на консультации. Я не пойду больше в Строгановское. И поступать не буду.
– Как это – не буду? – испуганно спросила Полина Герасимовна. – Что случилось, доча? Ты где была?
– Сейчас ничего не случилось. Раньше… – сказала Надя; она помедлила, глядя на Клаву, которая подняла глаза от своего «Зингера», и, словно решившись, наконец сказала: – Мне нельзя поступать, все равно я не смогу учиться. У меня ребенок родится весной.
Мама молчала, как громом пораженная. Кажется, если бы Надя сообщила, что собирается лететь на Северный полюс, это потрясло бы ее меньше.
– Как… – наконец выговорила она. – Как-кой еще… Откуда у тебя ребенок?
Стоило Наде высказать то, что мучило и тревожило уже почти месяц, а в последние две недели стало для нее совершенно определенным, – как она сразу почувствовала такое облегчение, что едва не улыбнулась маминой растерянности.
– От мужчины, – сказала она. – От мужчины, мам, ребенок. Ты знаешь, от какого.
Мама ахнула и, схватив Надю за руку, зачем-то потащила ее в альков, как будто бамбуковая занавесочка могла их спрятать. Клава поднялась из-за машинки и вышла из комнаты.
– Надя, Наденька, да ты что? – горячо зашептала мама. – Да кто ж тебе сказал? Господи, как же это?! Ты, может, ошиблась, а? И когда же вы… О Господи!
– Никто мне не сказал, мама, – пытаясь говорить успокаивающим тоном, сказала она. – Но я точно знаю. И задерживается уже больше трех недель, и вообще… Тошнит, голова кружится. Давно надо было тебе сказать, да я решиться все не могла.
– Ничего это не значит, что задержка! – воскликнула мама. – Мало ли, от погоды может быть, жарко тут, в Москве, и переволновалась ты… Надо к врачу пойти скорее, я поговорю с Клавой, надо прямо завтра и пойти… Клава! – почти закричала она. – Клавочка, иди сюда, что нам друг от дружки таиться! Все равно ты же при ней сказала, – объяснила она, как будто Надя запрещала ей позвать подругу. – А она посоветует, поможет, она всех тут… У нее все тут…
От волнения мама говорила торопливо и то вставала, то снова садилась на тахту. Надя неподвижно стояла перед нею.
– О чем советоваться? – наконец произнесла она. – Надо ехать домой и ждать. Что еще теперь можно сделать?
– Как это – «что»? – едва не плача, воскликнула мама. – Что значит «можно», когда нужно? Как же я не усмотрела, как же я… Да, может, ты пошутила? – Она недоверчиво вгляделась в Надины глаза. – Может, не было ничего? Да когда ж вы успели, Надя?! – в отчаянии вырвалось у нее. – Поняла ты, Клава? – обратилась она к Клаве, которая незаметно вернулась в комнату и стояла теперь за раздвинутой занавеской. – Говорит, ребенок… Какой ей ребенок, когда она еще сама дитя, даже объяснить толком не может, когда она успела ребенка этого себе заиметь!
– Не такое уж и дитя, – неожиданно сказала Клава. – Мы с тобой, Поля, в ее годы – помнишь? За старших были в семье. А Надежда твоя, я наблюдаю, куда как…
– То мы! – перебила ее Полина Герасимовна. – То какие годы были – разруха, голод! А ей, скажи, зачем за старшую быть, в семнадцать-то лет?! Это ж надо додуматься: весной, говорит, ребенок у меня будет!
– А куда же он денется? – улыбнулась Надя. – Я все посчитала – в марте родится.
