Надя почувствовала, что сейчас то ли рассмеется, то ли расплачется. Двойку! Да что может значить в ее жизни двойка, что вообще могут значить отметки, школа, дом – что может значить все, когда нет Адама?
Слезы комом встали у нее в горле, они вот-вот должны были пролиться одновременно с дурацким смехом. И, чтобы никто этого не увидел, Надя открыла свою сумку, сложила в нее книги и пошла к двери, по дороге оставив дневник на учительском столе.
Может быть, Надина выходка вызвала бы родительский гнев. Даже наверняка вызвала бы, во всяком случае, мамин: отец в дочкины школьные дела не вникал, полагая, что на то у нее мать учительница. Но теперь Надя ясно видела: матери не до того, чтобы обращать внимание, выучила или не выучила она стихотворение. Только бы все обошлось как-нибудь, только б закончила школу и уехала куда-нибудь подальше от непрошеного жениха! Это желание само собою читалось на мамином лице, да она и не пыталась его скрыть.
К тому же Полина Герасимовна ни на минуту не спускала с дочери глаз. Мало ли что той придет в голову! Да хоть бы и просто надумается съездить к своему Адаму в Киев – тоже ничего хорошего.
Конечно, мама волновалась не напрасно. От поездки в Киев Надю удерживала только гордость. Вдруг он и правда нашел себе другую, потому и не пишет? А она ни с того ни с сего к нему приедет…
Но, говоря себе все это, Надя чувствовала: девичья гордость, о которой все только и твердили ей с детства как о главном, что должно быть у девушки, – становится для нее такой мелочью по сравнению с любовью… По сравнению с глазами Адама!
Неизвестно, к чему привели бы эти колебания, если бы однажды утром, еще спускаясь по лестнице, Надя не разглядела сквозь дырочки почтового ящика белый конверт. Конечно, это могло быть письмо от кого угодно – из Козельца, например, от папиных двоюродных сестер, они часто писали и поздравляли со всеми праздниками.
Но по тому, как стремительно забилось сердце, Надя сразу догадалась, от кого письмо.
Обычно Адам писал ей длинные письма – такие, которые долго можно было читать и перечитывать. Она даже робость какую-то испытывала перед ним из-за этого: ей бы ни за что не написать так много, да еще почти каждый день…
Поэтому она удивилась, что письмо такое тоненькое. Все-таки так долго он не писал… Надя поскорее распечатала конверт.
Письмо было не просто тоненькое – оно было короткое. Такое короткое, что меньше написать было бы невозможно. Разве что совсем не написать…
«Надечка, – красивым его, округлым почерком было выведено посередине листа, – лучше нам с тобой больше не видаться».
И все – даже без подписи.
Надя стояла как громом пораженная. Что это значит, она не понимала.
Она перевернула листок, как будто на обратной стороне могло быть написано что-то более понятное. Но, конечно, обратная сторона была пуста.
Она зачем-то вложила письмо в конверт – и тут же вынула снова, прочитала еще раз эту единственную строчку.
Потом положила письмо в карман и вышла из подъезда.
Яркое весеннее солнце ударило ей в глаза, и она остановилась. Надя не понимала, что с ней происходит. Все чувства в ее груди замерли, словно заледенели, и горячие майские лучи не могли их растопить.
Рядом с домом была музыкальная школа, которую окружали клумбы с чернобривцами, ноготками, львиным зевом и даже с большими чайными розами. Надя с самого детства любила играть здесь на дорожках, хоть детей вечно гонял садовник. Она села на длинную скамейку, тянущуюся вдоль самой красивой клумбы, и задумалась.
Как ни странно, именно в те минуты, когда она должна была бы находиться в полном смятении, – мысли, наоборот, проносились в ее голове быстро и ясно.
«Почему нам лучше не видеться? – думала Надя, поставив локти на школьную сумку и подперев ладонями подбородок. – А это неважно… Неважно, почему он так считает, – главное, он не хочет меня видеть. Или почему-то не может видеться со мной? Но что значило бы «не может», если б хотел! Тогда – что же мне делать? Тогда, значит, надо… Надо жить так, как будто ничего и не было. Легко сказать… Нет, нелегко. Нелегко будет жить так, как будто ничего не было. Но все равно – это единственное, что я могу сделать».
Надя никогда не отличалась особенной рассудительностью. Наоборот, мать считала, что она казак-девка и за ней глаз да глаз: сначала сделает, а потом подумает. Но сейчас что-то совсем новое происходило с нею… Жизнь впервые столкнула ее с чем-то странным, смутным, не зависящим от ее воли – и она мгновенно поняла, что должна поставить стену перед этими волнами непонятности, иначе они в щепки разобьют ее жизнь, как Десна в половодье разбивает сараи на берегу. Она даже не почувствовала это, а именно поняла – ясно, отчетливо, как будто догоняя словами неожиданно пришедшую мысль.
Но как же тяжело, что этим смутным, непонятным оказалась любовь!
Божья коровка ползла по складкам ее школьного фартука. Надя машинально прикоснулась к жучку пальцем, он тут же раздвинул крылья и улетел. Она почувствовала, как слезы проливаются из-под ресниц, капают на черный фартук, на белые кружевные манжеты…
– На-адя! – услышала она и, подняв глаза, увидела маму, выглядывающую в открытое окно. – Что случилось, почему ты в школу не идешь?
– Сей-час! – громко ответила Надя. – Формулы по химии повторяю!
Молодость вела ее по жизни, спасительная юность! Когда даже несчастная любовь не разрушает судьбу, а становится ее необходимой частью…
Надя с удивлением поняла, что, оказывается, неплохо умеет владеть собою. Мама даже с подозрением на нее поглядывала. С чего это вдруг дочка выглядит такой спокойной, едва ли не веселой, хотя от кавалера по-прежнему ни ответа, ни привета? Не иначе, задумала что-нибудь!
Но Надя не строила никаких коварных планов. Наоборот, теперь она открыто готовилась к поступлению: зубрила билеты к выпускным экзаменам, досконально изучила все, что было написано про Строгановку в вузовском справочнике, и даже ходила к самой лучшей черниговской художнице брать уроки композиции.
А то, что происходило в душе… Этого никто ведь не знал – ни тоски ее, ни обиды, ни смятенных снов, в каждом из которых сияли его глаза.
Надя знала, что на экзаменах обязательно надо будет писать натюрморт, и старательно тренировалась, выбирая в качестве натуры то фарфоровую фигурку узбечки, разливающей чай, то сахарницу из трофейного немецкого сервиза, а то и просто мамин воротник-чернобурку с глазками и лапками.
Но больше всего она все-таки любила рисовать что-нибудь живое. Но не зверей и даже не пейзажи, а все те же ягоды и листья – разноцветные «взоры»… К тому же необходимость рисовать живую натуру была отличным поводом для того, чтобы лишний раз поехать в сад и посидеть там в одиночестве. Все-таки ей не всегда легко было выглядеть веселой и довольной…
Сад у них был недалеко от реки, хотя и не на самом берегу. Там многим давали участки после войны, и отец получил тоже. В этом году Десна разливалась весной так широко, что и их сад захватило половодье. Сосед плавал туда на лодке и рассказывал, что маленький дощатый домик в саду залило по окна, что мебель плавает по комнате.
