– Артем, а вы здесь почему? – спросила Ева, подходя к нему.
Он помедлил секунду, услышав ее голос, потом бросил сигарету и обернулся.
– Здравствуйте, Ева Валентиновна, – сказал он. – А я еще не был в Абрамцеве. Или мне нельзя с вами ехать?
– Извините, я не поздоровалась, – смутилась Ева. – Здравствуйте, Артем. Не то чтобы нельзя, но занятия сегодня в одиннадцатых классах, насколько мне известно, никто ведь не отменял?
– А я болею, – тут же ответил он. – У меня справка есть, могу показать.
– Не надо, – не выдержав серьезного тона, улыбнулась Ева. – И чем же вы болеете, позвольте узнать? А то вдруг осложнение произойдет от путешествия?
– Как говорит моя мама, катарсис верхних дыхательных путей, – тоже улыбнувшись, сообщил он и кашлянул для убедительности. – Но госпитализировать по дороге не придется.
При этих Артемовых словах Ева вспомнила то, о чем совсем было забыла, увидев его: о визите его мамы к директору и неловком разговоре, к которому это привело. Она, правда, и до сих пор была уверена, что все это бред нервной мамаши, которая не умеет найти общий язык с выросшим сыном и готова обвинять в этом кого угодно, кроме себя. Но все же…
– Что ж, вы все равно ведь уже пришли, – пожала она плечами. – Присоединяйтесь!
– Спасибо, – кивнул он и добавил, словно оправдываясь: – Я же никуда с вами еще не ездил, даже в Ясную Поляну в прошлом году, я же только в октябре к вам перевелся.
Еве стало стыдно, что она так холодно разговаривает с мальчиком. Разве он виноват, что у матери с нервами не все в порядке?
– Жаль, что в Ясной вы с нами в прошлом году не были, – тоже немного оправдывающимся тоном сказала она. – Все-таки, знаете, ее ни с чем нельзя сравнить. Таким мощным духом все овеяно – теперь, наверное, навсегда. Там, по-моему, природа больше, чем может быть природа.
Артем слушал внимательно, чуть наклонив голову, и по какому-то особенному, глубокому промельку в его глазах Ева догадалась, что он понял ее слова.
Потихоньку начали подходить десятиклассники, разговор стал общим. Ева подсчитывала собравшихся и забыла о присутствии Артема Клементова.
Судя по прогнозу погоды, этот субботний день обещал стать последним днем бабьего лета. Пока ехали в электричке, кем-то включенный приемник мрачно предвещал похолодание, дожди и прочие природные катаклизмы. Но солнце ясно светило на темно-голубом осеннем небе, пахло грибной сыростью, и листья бесшумно падали на тропинку, по которой они нестройной толпой шли через лес к музею.
– А нехило им тут жилось! – заметил круглолицый Егор Кафельников. – Чувствуете, воздух какой свежий? Так бы и я написал чего-нибудь!
Все засмеялись Егоровым словам, и Ева вместе со всеми. Она чувствовала себя свободно, легко в насквозь просвеченном неярким солнцем лесу, ей нравилось идти в компании молодых и веселых ребят, впереди у которых была какая-то необыкновенная жизнь, а не однообразное существование по унылым законам житейской логики. И собственная жизнь не выглядела рядом с ними пустой, и тот неназываемый смысл, который она чувствовала в своей душе вопреки всему, не казался ей сейчас бесполезным.
Народу в музее было много, и все больше школьники: не одна Ева поспешила воспользоваться последними теплыми днями, чтобы привезти сюда учеников. Смотрительницы бдительно приглядывали за великовозрастными детишками и отгоняли их от чудесных врубелевских изразцов, которые каждый почему-то норовил потрогать.
Их группе повезло с экскурсоводом. Невысокая худенькая девушка рассказывала об аксаковской усадьбе увлеченно, но без того пошлого энтузиазма, который навсегда способен отвратить подростков от серьезной и глубокой жизни, которую они могли бы полюбить. Ева и сама заслушалась, особенно когда девушка говорила о начале двадцатого века – о Савве Мамонтове, о Врубеле и его мастерской, обо всем Абрамцевском кружке и о том, как пел в этих стенах Шаляпин…
Глянув мимоходом в окно кабинета, она заметила Артема, стоящего внизу, у выхода из дома. Он стоял отвернувшись, смотрел на недалекий лес, и в том, как он облокотился о перила крыльца, Еве почему-то почудилась печаль.
О церкви Спаса Нерукотворного экскурсоводша рассказала на улице, и по ведущей туда тропинке под старыми елями они пошли уже самостоятельно.
– А почему вы экскурсию не слушали? – по дороге спросила Ева Артема.
– Не хотелось, – пожал он плечами. – Там же в залах все написано, я прочитал. А экскурсии я не люблю вообще-то. Даже хорошие, – добавил он, почувствовав, что Ева хочет возразить.
– Жаль, если так, – сказала она. – По-моему, прекрасно нам рассказывали.
Он кивнул, не возражая.
Пока рассматривали церковь, пока бродили по парку – порознь или небольшими компаниями, как кому хотелось, – вечер подступил незаметно; было часов шесть. То есть он и не наступил еще, вечер, но дымка, которой был подернут воздух, стала чуть плотнее.
Ева всегда знала, что на нее сильно влияет погода, рассвет, закат, новолуние, – все эти едва уловимые переливы времени, которых большинство людей не замечает. У нее вообще были сложные отношения со временем, хотя она и обладала странной способностью чувствовать его с точностью до минуты.
Она незаметно забрела поглубже – если можно было забрести поглубже в этом прозрачном, на глазах облетающем лесу, – спустилась по крутому склону и остановилась над маленькой речкой Ворей, задумавшись о странных, мимолетных и никакого отношения к жизни не имеющих вещах.
– А о чем вы думаете, Ева Валентиновна? – услышала Ева и вздрогнула от неожиданности.
– Не знаю, Артем, – ответила она. – Так… Ни о чем существенном. О том, как человек выпадает из времени, и непонятно, почему. А почему вы спрашиваете?
– Тоже – так… – Он подошел к ней вдоль берега, отодвигая ветки склонившихся над водой кустов; наверное, спустился к реке выше по течению. – Радуюсь, что вы нас сюда привезли.
– Вы, между прочим, и сами могли бы приехать, – сказала Ева. – Это же близко совсем, даже странно, что вы до семнадцати лет в Москве дожили и не ездили почти никуда.
Правда, ей тут же стало стыдно, что она его этим попрекает. Сама-то ведь тоже была в Абрамцеве всего один раз, да и то ничего толком не запомнила.
– Могли бы, – согласился Артем. – Но если бы не вы, то и не приехали бы. Церковь какая… – вдруг сказал он. – У Спаса лицо – аж страшно.
– Разве страшное у него лицо? – удивилась Ева, вспомнив глаза репинского Спасителя в резном деревянном иконостасе. – По-моему, печальное лицо, живое.
– Не лицо страшное, а за него страшно, – пояснил Артем. – Как жить на свете с такими глазами?
Ева поразилась его словам. Ей это и в голову не пришло! А церковь Спаса Нерукотворного показалась ей суровой. Это была какая-то особенная, северная, суровая красота, так странно смотревшаяся в сияющем осенним золотом Подмосковье. И лицо Христа на иконе действительно казалось в такой церкви совершенно беззащитным.
