Окружной прокурор Майкл Макканн занимал этот важный пост почти четверть века, с тех пор, как ему исполнилось тридцать шесть. И он, и его оппонент, Джеральд Бойл, являлись католиками, но имели совершенно разное представление о понятии «греха». Макканн, выпускник юридического факультета университета Детройта и Джорджтаунского университета со степенью магистра права Гарвардского университета, был глубоко моральным человеком, страстно отстаивал свои взгляды и выражал возмущение, с которым было невозможно поспорить. Каждый год он лично вел в суде только одно или два «громких» дела, а все остальное время оставался в своем кабинете, и ему было явно неловко иметь дело о сексуальных отклонениях. Он отлично разбирался в убийствах, но человеческие слабости нагоняли на него тоску.
Джеральд Бойл, представитель защиты, был его абсолютной противоположностью. В отличие от сурового Макканна, он олицетворял собой воодушевление и жизнерадостность, проявлял теплоту, дружелюбие, он имел привычку заставлять присяжных чувствовать себя одним из них, он изучал дело вместе с ними, а не пытался их чему-то научить. Его вера являлась скорее общехристианской, чем католической, и была проникнута глубоким чувством истинной справедливости. Бойл, который окончил университет Лойолы в Чикаго и юридический факультет университета Маркетт, обладал здравым смыслом и добротой, но не терпел слишком тонких различий в аргументах и не любил готовиться к заседанию. В то время как Макканн опирался на скрупулезно подготовленную базу, Бойл ждал внезапного вдохновения.
Ассистентов Макканна звали Кэрол Уайт и Грег О’Мира, а Бойлу помогали Венди Патрикус и Эллен Райан. Оба должны были взять на себя большую часть допроса обвиняемого и перекрестного допроса основных свидетелей, оставив второстепенных участников процесса своим помощникам.
Заметную роль на периферии зала суда, несмотря на то что судья, адвокат и присяжные их не видели, играла небольшая армия матерей, братьев и сестер жертв, которые заняли свои места для «родственников потерпевших». Я уже упоминал излучающую чувство собственного достоинства миссис Хьюз и Терезу Смит с ее трогательной уверенностью, но было и много других, они ежедневно приходили и стояли, прижавшись спиной к стене, а кто-то неизменно подсовывал им под нос камеру и микрофон, что только усиливало их страдания. Но они, похоже, не возражали.
Привлекали внимание «профессиональные протестующие», единственной целью которых было поднять плакат и скандировать его текст. Один из них был хорошо известен в Милуоки тем, что постоянно занимался протестами и выступал против всего подряд. В день, когда начался судебный процесс, среди его лозунгов была фраза «Правительство Милуоки поддерживает гомосексуальный образ жизни Дамера», цитаты из Нового Завета, а также утверждение о том, что правительственные чиновники публично выступили с прокламациями в пользу лесбиянства, гомосексуализма и содомии. Протест был детским и легкомысленным, но все-таки привлек к себе внимание прессы.
Представителей СМИ было даже слишком много: дошло до того, что в течение долгих дней, когда проходил отбор присяжных, они были вынуждены брать интервью друг у друга, а их камеры сняли бы даже таракана, если бы он пробегал где-то неподалеку от 25-й Западной улицы. Их неистовую активность едва могли сдержать три этажа здания, расположенные ниже зала суда; из-за камер, кабелей, компьютеров, микрофонов, телефонов, людей, бутербродов и шума вокруг все время царил беспорядок. Казалось странным, что так много представителей мировой прессы собрались освещать этот процесс, поскольку серия сухих психиатрических отчетов вряд ли могла вызвать возмущение или удивление. Возможно, они ожидали, что ответчик начнет спорить или опровергать данные им показания. Или надеялись, что неожиданно появится какой-нибудь новый свидетель, так как ходили слухи, что штат заявил пятьдесят одного потенциального свидетеля еще до начала судебного разбирательства. Но все эти предположения потерпели неудачу. В конце каждого дня адвокат и прокурор спускались в специальную комнату для журналистов, сообщали репортерам итоги прошедшего дня и отчитывались о своей работе.
Суд должен был начаться в понедельник, 27 января 1992 года, в 8:30 утра. Но этого не произошло. Сначала задержка была связана с тем, что полицейскую собаку Блитц, которая по запаху искала бомбы, отправили проверять зал суда на наличие взрывчатых веществ, затем возникли трудности с транспортировкой потенциальных присяжных через город. Два часа скамьи для публики и представителей прессы стояли в пустой комнате; в такой ситуации начали формироваться новые дружеские отношения.
Когда подсудимый наконец-то появился в зале суда, все вытянули шеи, чтобы получше его рассмотреть. Представители прессы спрашивали друг друга, что они о нем думают, а семьи жертв смотрели на Дамера с угрюмой ненавистью, смешанной с любопытством. К этому времени всем были хорошо известны предъявленные ему обвинения. А что насчет него самого? Довольно заметный для окружающих шок Дамер маскировал привычной для себя отрешенностью. Одетый в рубашку с открытым воротником и коричневый пиджак, он сразу подошел к своему стулу, все время глядя то перед собой, то на стол; никакой особой уверенности в себе или зловещей ауры от него не исходило. Он мог с легкостью быть зрителем этого спектакля, а не его главным действующим лицом. За пять месяцев заключения, благодаря тюремной диете и постоянному бездействию, он явно прибавил в весе, так что пиджак на нем норовил порваться в любой момент. Никто не понял, почему его привезли привязанным и прикованным наручниками к инвалидной коляске, отпустив только в последний момент. Он намеренно не взял с собой очки в зал суда, чтобы не видеть происходящего, а также не знать, кто смотрит на него.
Потенциальных присяжных маршем провели внутрь и усадили в конце зала суда для традиционного обращения судьи. Публичность, с которой был связан судебный процесс, привела к тому, что присяжных изолировали на срок, который, вероятнее всего, превышал две недели. Всем, кто опасался, что заседание окажется для него невыносимым испытанием, предложили об этом заявить. Из семидесяти вызванных женщин и мужчин двадцать пять огласили разнообразные причины, по которым они не могут участвовать в процессе: так, один из них утверждал, что у него не хватит на это смелости, другая женщина жалобно заявила: «Я должна покормить птиц. Больше некому это сделать, и они могут умереть с голоду». Судья Грэм позволил им уйти.
Затем мистер Бойл и мистер Макканн допросили оставшихся, сначала вместе, а затем по отдельности, в кабинетах судьи – данный процесс называется voir dire. Очевидно, им необходимо было заранее узнать, что чувствует и что думает каждый присяжный по поводу обвинений, и пригрозить, что любой из юристов может лишить их права участвовать в заседании, если увидит, что у них возникли мысли, которые адвокат и прокурор могут посчитать предвзятыми или неуместными. Мистер Бойл хотел узнать их отношение к психиатрии, к праву обвиняемого хранить молчание, гомосексуальности и «фантомному страху, что мистер Дамер когда-то освободится и снова станет членом общества». Мистер Макканн хотел убедиться, что они не поддались искушению связать преступления, ввиду их масштаба, с явным психическим заболеванием, а также что они будут следовать указаниям судьи, даже если не согласны с законами, принятыми в отношении какого-либо правонарушения.
