Художник-пейзажист, чьей главной проблемой было освободиться из тисков собственнически настроенной матери, в течение многих лет мечтал, но не отваживался писать портреты. Наконец, собрав свое мужество в кулак, он «нырнул» и за три дня закончил несколько портретов. Они оказались превосходными. Но, к своему большому удивлению, помимо сильного чувства радости он испытал тревогу. На третью ночь он увидел сон, в котором его мать велела ему совершить самоубийство, и он звонил своим друзьям попрощаться, исполненный ужасного одиночества. В сущности, сновидение говорило ему: «Создавая, ты покинешь пределы известного, ты станешь одиноким и умрешь; лучше оставаться в рамках известного и не творить». Когда мы понимаем природу этой мощной бессознательной угрозы, становится показательным, что он еще месяц не мог вернуться к написанию портретов – пока не сумел окончательно превозмочь натиск тревоги, проявившийся в сновидении.
В великолепном пассаже Бальзака есть одно место, с которым мы склонны не согласиться, а именно: «посредственные умы не имеют понятия» о мужестве. Эта ошибка проистекает из отождествления мужества с такими очевидно производящими глубокое впечатление поступками, как исполнение воинского долга или титанический труд Микеланджело по росписи сводов Сикстинской капеллы. Обладая современными знаниями в области бессознательного функционирования психики, мы можем утверждать, что борьба, требующая мужества, сопоставимого с тем, которого требует от солдата его долг, разворачивается в сновидениях и глубинных конфликтах любого человека в те периоды, когда перед ним стоит трудный выбор. Закреплять мужество лишь за «героями» и творцами – значит обнаруживать, как мало известно человеку о головокружительных глубинах, присущих внутреннему развитию практически любого живого существа. Мужество требуется на каждом шагу человеческого движения от массы – символической матки – к самостоятельной личности; здесь каждый шаг – словно мучительные схватки собственных родов. Мужество – неважно, солдата ли, рискующего жизнью, или ребенка, отправляющегося в школу, – всегда означает способность отпустить известное и безопасное. Мужество требуется не только для принятия решения, важного с точки зрения свободы человека, но и для тех незаметных ежечасных решений, которые по кирпичику закладывают фундамент того здания, которым станет он сам как свободная и ответственная личность.
Поэтому мы не говорим о героях. Разумеется, тривиальные проявления героизма, как, например, безрассудность, зачастую являются продуктом чего-то, сильно отличающегося от мужества: во время последней войны «удалые» пилоты воздушных войск, которые, по всей видимости, были большими храбрецами и шли на риск, зачастую оказывались людьми, не способными преодолеть тревогу за счет внутренних ресурсов, что и пытались компенсировать, подвергая себя опасности и совершая необдуманные поступки. Мужество непременно нужно рассматривать как внутреннее состояние; в противном случае можно сильно ошибиться, судя лишь по действиям. С внешней точки зрения Галилей пошел на компромисс с инквизицией, согласившись отречься от своего утверждения, что Земля вращается вокруг Солнца. Но значение имеет лишь то, что внутренне он остался свободным, о чем свидетельствует, если верить легенде, брошенное им: «И все-таки она вертится». Галилей смог продолжить работу, и никто со стороны не в силах определить, какое решение значит отречение, а какое – сохранение свободы. Допустим, что искушение отказаться от свободы могло прозвучать как внутренний голос, нашептывавший Галилею: «Не отрекайся – умри мучеником и представь, какое облегчение – не заниматься больше научными открытиями!»
Ибо сохранение внутренней свободы, нескончаемое внутреннее путешествие в поисках новых миров требуют больше мужества, чем намерение стоять до конца за внешнюю свободу. Зачастую проще сыграть мученика, ринувшись в пыл боя. Может показаться странным, но устойчивое, терпеливое наращивание свободы, вероятно, вообще самая сложная задача, требующая высшего мужества. Поэтому если слово «герой» и встречается в нашей дискуссии, под ним следует подразумевать не человека, совершающего выдающиеся поступки, а те героические элементы, которые потенциально присутствуют в каждом человеке.
Не является ли любая форма мужества по сути моральным мужеством? То, что обычно называют физическим мужеством, имея в виду способность переносить физическую боль, может объясняться попросту различием в болевом пороге. Боль лишь незначительно влияет на то, хватит ли мужества детям или подросткам принять бой. Это зависит скорее от того, решится ли ребенок на поступок, рискуя вызвать родительское неодобрение, сможет ли он вынести увеличившееся на одного врага чувство одиночества, а может, и от того, состоит ли его бессознательно отведенная самому себе роль, принимая которую он обретает чувство уверенности, в том, чтобы постоять за себя, либо же в том, чтобы угодить другим своей готовностью подыгрывать, «играть слабака». Люди, которым доводилось самозабвенно драться, не испытывая внутренних конфликтов, рассказывают, что обычно физическая боль исчезает в пылу схватки. И не является ли на самом деле так называемое физическое мужество при смертельном риске мужеством моральным – мужеством пожертвовать собой ради ценности, превышающей ценность человеческой жизни как таковой, и, таким образом, мужеством добровольно отказаться от собственной жизни, если потребуется?
Мой клинический опыт показывает, что самое большое препятствие для обретения человеком мужества состоит в том, что он примеряет на себя образ жизни, не проистекающий из его собственных возможностей. В этом можно убедиться на примере молодого человека, обратившегося к психотерапевту из-за гомосексуальных тенденций, сильного чувства тревоги и изоляции, а также бунтарских вспышек, которые часто мешали ему работать. В детстве сверстники считали его неженкой, он никогда не давал сдачи, несмотря на то что подвергался нападкам со стороны одноклассников практически ежедневно. Он был младшим ребенком в семье с шестью детьми, у него были четыре старших брата и сестра, немного старше его. Сестра умерла в раннем детстве, и мать, которая очень хотела родить девочку после четырех мальчиков подряд, была безутешна. Тогда она стала относиться к младшему сыну как к девочке, одевать его по-девичьи. Вполне понятным следствием этого стало развитие у него женских интересов, отсутствие стремления заниматься спортом с другими мальчишками, нежелание драться, даже несмотря на то что старшие братья обещали ему за это деньги: он ни в коем случае не хотел подвергать опасности свое положение при матери. Ему было очевидно, что принятие и поддержка лишь возрастут, если он будет действовать в соответствии с предложенной ему ролью девочки: на что он мог рассчитывать как пятый мальчик в семье?! Его мать заранее отвергла его за то, что он не оказался девочкой; если бы он вел себя как мальчик, он стал бы для нее объектом ненависти как символ того, что у нее нет дочери, и как напоминание, что малышка умерла. Возложенные на него ожидания, находящиеся в явном противоречии с его врожденными мужскими качествами, вели к усилению затаенного чувства обиды, ненависти, а затем и к бунту – хотя ни о чем подобном он не мог сказать матери напрямую. Почву, на которой должна была произрастать его мужественность, выбили у него прямо из-под ног. И уже как взрослый человек он демонстрировал большое мужество в общественной жизни: он бросался в самое сердце сражения, когда дело касалось соперничества с мужчиной. Но он цепенел от ужаса всякий раз, когда перед ним возникала пожилая дама, то есть заместитель матери – на тот момент его мать уже скончалась. Он совершенно не мог допустить порицания и отторжения со стороны созданного его же психикой образа матери.
