Безусловно, в любом обществе должны присутствовать обе тенденции – и генерирование новых идей, этических озарений, и поддержка институтов, призванных хранить ценности прошлого. Ни одно общество не способно прожить без живительных сил и без старых форм – изменчивость и стабильность, религия пророков, нападающих на существующие институты, и религия священников, охраняющих их.
Но проблема, которая, как мы увидели, касается нас сегодняшних, состоит в том, что повсеместно начинает преобладать тенденция к конформности. Настроенный на «радар» человек, отчаянно пытающийся неотступно следовать ожиданиям группы, очевидно, будет понимать нравственность как подстройку под групповые стандарты. В такие периоды этику начинают все чаще отождествлять с послушанием. «Хорошими» бывают лишь в той мере, в какой умеют подчиняться диктату общества или церкви. Некритический взгляд на миф об Адаме, конечно, дает удачный пример рационализации таких тенденций – ведь могут заметить, что Адама никто не изгнал бы из рая, если бы он был послушен. И для людей нашего печального времени такая перспектива гораздо привлекательнее, чем может показаться на первый взгляд, потому что государство, символически представленное раем, где нет места для забот, нужды, тревоги, конфликтов, нет потребности в личной ответственности, становится объектом набожного поклонения в эпоху тревожности.
Поэтому человек начинает высоко ценить, не всегда отдавая себе в этом отчет, отсутствие необходимости развиваться. Так, словно безоговорочное послушание – это наилучшее, что может быть; и словно чем ниже личная ответственность, тем лучше.
Но в самом деле, что же этического в послушании? Если цель лишь в том, чтобы добиться послушания, тогда можно и собаку выдрессировать до нужного уровня. Но и в этом случае собака была бы более «этична», чем ее хозяева люди, потому что собака не несет в себе вечную угрозу нервного срыва в виде какого-нибудь «эксцесса» бунтующего существа в ответ на подавление и отрицание его свободы. И на социологическом уровне: что такого «этического» есть в том, чтобы следовать принятым нормам? Человек, удовлетворяющий такому идеалу, как и любой другой, оказался бы в 1900 году подавленным сексуально; в 1925 году по моде того времени стал бы немножечко бунтарем; в 1945 году демонстрировал бы среднестатистическое поведение в соответствии с отчетами Кинси. Даже если стандарт стараются облагородить, называя его «культурой», или «моральным правилом», или «абсолютной религиозной доктриной», что этического добавляется к этой конформности? Очевидно, что такое поведение упускает самую суть человеческой этики – тонкое понимание уникальности отношений с другим человеком, а также умение строить эти отношения творчески, с большей или меньшей степенью свободы и личной ответственности.
Одну из самых замечательных иллюстраций конфликта между этической чуткостью и существующими институтами, а также того чувства тревоги, которое несет с собой свобода, создал Достоевский в своей легенде о великом инквизиторе. Наступил день, когда Христос вернулся на землю, и хотя он тихо и незаметно исцелял больных на улицах, его узнали все. Случилось это во времена испанской инквизиции, и старый кардинал, великий инквизитор, встретил Христа на улице и приказал заточить его в темницу.
В сумраке ночи инквизитор входит в клетку, чтобы объяснить молчащему Христу, почему тому не следовало возвращаться на землю. Все пятнадцать веков, истекших с его пришествия, церковь боролась за то, чтобы исправить главную ошибку Христа, давшего людям свободу, и теперь они не позволят Ему перечеркнуть все, что было сделано. Ошибка Христа, говорит инквизитор, состояла в том, что «вместо твердого древнего закона» он возложил на человека тяжкий груз со свободным сердцем решать самому, что есть добро, а что – зло, а «такое страшное бремя, как свобода выбора» – слишком непосильная ноша для людей. В уважении к человеку Христос зашел слишком далеко, говорит инквизитор, позабыв, что на самом деле люди хотят, чтобы с ними обращались как с детьми, чтобы их вели за собой «власть» и «чудо». Надо было всего лишь дать им хлеба, как и советовал дьявол, искушая, «но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами?.. Но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: “Лучше поработите нас, но накормите нас”… Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла?»
Немногие героические, сильные люди смогли последовать за Христом путем свободы, продолжает старый инквизитор, но чего жаждет большинство, так это слиться в неразличимую и гармоничную муравьиную массу.
«…Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Церковь принимает этот дар: «Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – все судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью… они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного». Старый инквизитор с оттенком грусти задает риторический вопрос: «Зачем же Ты пришел нам мешать?» и, покидая темницу, объявляет Христу, что завтра тот будет сожжен.
Достоевский, конечно, не имеет в виду, что инквизитор говорит от лица всей религии, католической или протестантской. Скорее он хочет изобразить ту сторону религии, которая угрожает самой жизни, которая ищет «бесспорный общий и согласный муравейник», тот ее элемент, который порабощает человека и подстрекает его отказаться, как Исав за чечевичную похлебку, от наиболее ценного своего достояния – свободы и ответственности.
И поэтому человек, находящийся сегодня в поисках ценностей, на основе которых он мог бы придать целостность собственной жизни, должен столкнуться с фактом, что простого выхода ему не найти. Он не может просто «вернуться к религии», словно благополучно возвратиться в родительский дом, если вдруг ноша свободы и ответственности станет непомерной. Потому что между этикой и религией то же двойственное отношение, что и между родителями и их отпрысками. С одной стороны, на протяжении всей истории нравственных пророков порождала и вскармливала религиозная традиция – стоит только вспомнить Амоса, Исайю, Иисуса, святого Франциска, Лао-цзы, Сократа, Спинозу и бесчисленное множество других. Но с другой стороны, между этически чуткими людьми и религиозными институтами испокон веков существует кровавая вражда. Этические прозрения возникают из нападок на конформность существующих нравов. В Нагорной проповеди Иисус предваряет каждое новое этическое откровение рефреном «Вы слышали, что было сказано древним, но Я говорю вам…», и этот рефрен выдает морально чуткого человека: «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут». Поэтому всегда лишь этические творцы, как Сократ, Кьеркегор, Спиноза, были заняты поиском нового «духа» этики, поскольку он противопоставлен формализованному «закону» традиции.
Всегда возникает напряжение, а иногда и вовсе идут настоящие боевые действия между этическими лидерами и существующими религиозными, социальными институтами, сам этический лидер зачастую нападает на церковь, а та в ответ клеймит его врагом. Спиноза, этот «опьяненный Богом философ», был отлучен от церкви; одна из книг Кьеркегора носит название «Нападки на христианский мир»; Иисус и Сократ были казнены за то, что представляли собой «угрозу» нравам и обществу. Удивительно, как часто святые какого-нибудь одного исторического периода оказываются по факту атеистами на предыдущем.
