Я жду, пока он уйдет, чтобы вылезти из бассейна, насквозь мокрая и дрожащая.
Подумать только, я собиралась извиниться перед ним.
Что ж, я усвоила урок.
Каллум не знает, с кем играет. Он думал, что я испортила его дом раньше? Ну, теперь я здесь живу. Я буду видеть все, что он делает, слышать все. И я использую то, что узнаю, чтобы уничтожить его.
12. Каллум
Я топаю в дом, все мое тело трясется от ярости.
Наглость этой гребаной девчонки, появившейся здесь со своим чемоданом, как будто она не пыталась меня убить. Как будто я не провел свою брачную ночь в больнице с гребаной трубкой в горле.
Она унизила меня на глазах у всех — сначала этим костюмом, а потом тем, что выставила меня слабым, хрупким, жалким.
Эта аллергия — самое постыдное, что есть во мне. Из-за нее я чувствую себя маленьким ребенком в очках с бутылкой колы и с сопливым носом. Я ненавижу, что это так иррационально. Ненавижу, что не могу ее контролировать. Ненавижу, что у меня такая нелепая уязвимость.
Я не знаю, как она об этом узнала, но тот факт, что она догадалась и использовала это против меня, приводит меня в полную ярость.
Поэтому я затащил ее под воду, чтобы дать ей попробовать ее собственное лекарство. Посмотреть, как ей понравится цепляться за поверхность и задыхаться, беспомощно сопротивляясь потребности дышать.
Мне стало легче. На минуту.
Но это также заставило меня почувствовать кое-что еще.
Ее тело, извивающееся и бьющееся об меня.
Это не должно было выглядеть сексуально. И все же, мое сердце колотится не только поэтому…
— Кэл, — зовет мой отец, когда я прохожу через дверной проем кухни.
— Что? — я заглядываю на кухню и вижу, что он сидит за стойкой и ест одно из блюд, которые повар хранит в холодильнике.
— Где Аида? — спрашивает он.
— У бассейна, — говорю я ему, скрещивая руки на голой груди. Я не потрудился захватить полотенце, поэтому вода капает на кафель.
— Ты должен пригласить ее куда-нибудь сегодня вечером. Поужинать. Может быть, на спектакль.
— С какой целью?
— Из-за твоего… несчастного случая… вчера ты не воспользовался номером для новобрачных.
— Я знаю об этом, — говорю я ему, стараясь, чтобы в моем голосе не было сарказма.
— Тебе нужно закрепить сделку, так сказать. Ты знаешь, что брак не является окончательным, пока он не заключен.
— Так ты хочешь, чтобы я трахнул ее сегодня вечером, ты это имеешь в виду?
Он откладывает вилку и смотрит на меня холодным взглядом.
— Не нужно грубить.
— Давай назовем лопату лопатой. Ты хочешь, чтобы я трахнул эту девушку, несмотря на то, что мы ненавидим друг друга, несмотря на то, что вчера она пыталась меня убить, потому что ты не хочешь, чтобы твой драгоценный альянс рухнул.
— Именно, — говорит он, снова беря вилку и выковыривая виноградину из салата Уолдорф. — И не забудь, это не мой союз. Он выгоден тебе больше, чем кому бы то ни было.
— Верно, — говорю я с горечью. — До сих пор мне это доставляло истинное удовольствие.
Я поднимаюсь наверх, снимаю плавки и включаю душ настолько горячий, насколько могу выдержать. Я довольно долго намыливаюсь, мою волосы, позволяя воде стекать мне на плечи.
Я знаю, что должен «сделать Аиду своей женой» во всех смыслах этого слова, но я сомневаюсь, что она будет в настроении для этого после того, как я почти утопил ее. Я никогда не был сторонником больших романтических жестов, но даже при самом либеральном толковании, я не думаю, что водный абордаж считается прелюдией.
На самом деле, я сомневаюсь, что она согласится пойти со мной на ужин. Что меня вполне устраивает. Она, вероятно, ест руками. Она только опозорит меня, если я поведу ее в какое-нибудь хорошее место.
Даже когда я слышу, как Аида входит в комнату, я остаюсь на месте, наслаждаясь горячим душем. Она может стоять там и дрожать от холода, мне все равно.
Я слышу, как она двигается, но не вижу, что она делает, потому что нахожусь здесь так долго, что стеклянное ограждение душа запотело от пара.
Поэтому я удивляюсь, когда Аида проталкивается внутрь, совершенно голая.
— Эй! — говорю я. — Какого хрена ты делаешь?
— Принимаю душ, очевидно, — говорит она. — Какой-то мудак затащил меня в бассейн.
— Здесь уже занято.
— Правда? — говорит она и смотрит на меня ничем не выражающим взглядом. — Спасибо, что проинформировал меня. Это тот вид острой наблюдательности и секретной информации, который наверняка обеспечит тебе место Олдермена.
— Сарказм — это низшая форма юмора, — говорю я ей самым невыносимым тоном моего отца.
— Брать у тебя уроки юмора — все равно что спросить у собаки, как удалить аппендицит, — отвечает она.
Она протискивается мимо меня, чтобы взять шампунь.
Ее оголенная рука касается моего живота, и я остро осознаю, что до сих пор мы не видели друг друга обнаженными.
Я привык к девушкам, которые поддерживают свое тело в мучительно стройном состоянии любыми способами — диетами, таблетками, пилатесом и даже хирургическим вмешательством. Аида, очевидно, не утруждает себя ничем подобным. Из того, что я видел, она ест и пьет все, что ей нравится, и, вероятно, уже много лет не видела беговых кроссовок. В результате она фигуристая, с мягким животом и большой задницей.
Но я должен признать… ее фигура чертовски сексуальна. Ей, наверное, будет неприятно слышать, что я такое говорю, но у нее классическая внешность секс-бомбы, как будто я могу надеть на нее меховое бикини, и она станет Ракель Уэлч из фильма «Миллион лет до нашей эры».
Любопытно, каково держать в руках ее мягкую плоть, смотреть, как она скачет на мне. Подбрасывать ее и манипулировать, не опасаясь, что она сломается, как палочная фигурка.
Ее гладкая смуглая кожа выглядит еще лучше, когда ее видно больше. Горячий душ придает ей розовый румянец, особенно на груди. Я стараюсь не смотреть на ее полные, округлые груди, но то, как мыльная пена скользит по ложбинке между ними, так отвлекает…
Теплая вода стекает вниз по ее телу, в впадину между бедер, где я вижу ее подготовленную киску, совершенно голую, мягкую, как бархат. Тот факт, что ее эпилировали для меня, по моим указаниям, невероятно возбуждает.
Аида такая дикая и непокорная. Заставить ее сделать что-либо, невероятный подвиг. Она решительно настроена злить меня, делать все наоборот, что бы я ни сказал.
Чем больше она бунтует, тем больше хочется контролировать ее. Я хочу подчинить ее своей воле. Хочу заставить делать все, что скажу, ради своего же удовольствия…
