Кайя долго молчала, глядя куда-то мимо подруги, и Ана не знала, удалось ли ей хоть немного ее утешить и отвлечь от грустных мыслей.
Наконец Кайя улыбнулась.
— Ты очень похожа на свою маму, — мягко, с ощущаемым уважением и любовью к свекрови проговорила она, и Ана невольно отметила, что ей придется очень постараться, чтобы испытывать такие же чувства к Ильге.
— Надеюсь, что нет, — весело ответила она. — Мама когда-то отвергла Тилу, а я вот не устояла перед его сыном.
— Расскажешь? — наконец оживилась и Кайя, и Ана вознесла богиням хвалу за то, что подруга попалась на крючок и хоть на время перестала казнить себя за те грехи, в которых не была и на кроху виновата. — Я давно хотела спросить у тебя про Хедина, но все не решалась. Все-таки это очень личное…
— Куда я теперь от тебя денусь? — улыбнулась Ана. — Все расскажу. Но сначала возьму с тебя слово во всем меня слушаться. И для начала съесть весь ужин, что я приготовлю.
— Куда я теперь от тебя денусь? — шутливо повторила Кайя. — Обещаю.
Ана довольно поцеловала ее в лоб и занялась делами.
***
Эдрик несколько усталым взглядом оценил размещение ветродуя. Признаться, он не думал, что установка его машин потребует столько усилий. Но даже с помощью драконов затащить тяжелые и хрупкие механизмы в горы, укрепить их на наклонных площадках, а потом еще и замаскировать так, чтобы кочевники не разобрались, откуда к их противникам пришла подмога, оказалось неимоверно сложно. И это еще притом, что Хедин, покуда служил на границе, разведал этот хребет вдоль и поперек и нашел подходящие места, как будто заранее знал, что будет использовать в бою Эдриковы наработки. А ведь когда он видел их во время последнего отпуска, вряд ли мог рассчитывать, что из подобного хлама получатся стоящие вещи. Эдрик сам до последнего сомневался в их пригодности, а Хедин, поди ж ты, получается, был уверен в его успехе. И не отказывался от братовой помощи даже после того, как Эдрик, по сути, предал его, опозорив на весь город и уведя из-под носа любимую девушку. Как Хедин смог ему это простить, да еще и первым пойти на примирение, Эдрик не узнал до сих пор. Сначала фыркал и огрызался, как будто Хедин был ему чем-то обязан, по детской привычке доказывая свою состоятельность. А потом узнал, какие чувства брат на самом деле испытывает к Ане, и совсем смешался.
Нет, ну только богини могли разглядеть за вечными Хединовыми насмешками и уколами, а то и откровенным хамством, любовь к девушке. Да не просто к девушке, а к Ане, с которой они всю жизнь общались, как кошка с собакой; которую Хед однажды из злости загнал на дерево, а она, сорвавшись с ветки, едва не погибла; которая прилюдно отвергла его предложение сыграть свадьбу, даже глазом не моргнув. Эдрик, когда увидел их под армелонскими стенами целующимися, даже рот раскрыл от изумления. Джемма потом целый день над его недогадливостью хихикала.
— Слушай, ну сколько я Хеда знаю, он всегда был от нее без ума, — качала головой она, когда он снова и снова поражался отношениям брата с Аной. — Я, правда, думала, что Ана другого предпочитает, — добавила однажды и исподлобья взглянула на Эдрика, объяснив ему свой намек.
— Меня, что ли? — он махнул рукой. — Ана ко мне как к брату относится, причем к младшему, которого надо защищать и учить уму-разуму.
— И ты терпишь! — с укором заметила Джемма. Эдрик вздохнул и отвел глаза.
О том, что произошло на самом деле в тот злополучный день Хединова
совершеннолетия, они поговорили в первую же ночь после Джемминого возвращения. Пока было светло, работали втроем без продыху, и Ярке не давал ни одной минуты побыть им с Джеммой наедине. Эдрик понимал, что друг старается лишь для его блага, но ближе к вечеру такая опека ему настолько набила оскомину, что он почти силой вытолкал Ярке из мастерской, велев заняться, пока еще есть время, личной жизнью.
Ярке не стал упираться, взяв, правда, напоследок с Эдрика слово, что тот будет уделять больше внимания оружию, нежели новоявленной помощнице, а также не позволит той во второй раз разрушить дело его жизни. Эдрик поморщился, не желая, чтобы Ярке ставил Джемме в вину погром в мастерской, однако напоминание о том, сколько людей зависит от сохранности его изобретений, вынудило Эдрика отнестись к словам Ярке со всей серьезностью. И в мастерскую он зашел с твердым намерением предложить Джемме продолжить работу завтра.
Однако это было до того момента, как он увидел ее, заснувшей на лавке. И как понял, что ему не хватит ни жестокости, чтобы ее разбудить, ни мужества, чтобы лечь на соседнюю лавку и заснуть крепким сном спокойного человека.
Какое уж тут спокойствие, если они с Джеммой, не считая сегодняшнего утра, остались вдвоем впервые за целый месяц? И сердце колотилось, как полоумное, то взлетая вверх от радости, то плюхаясь вниз от чувства вины. Эдрик ведь так и не объяснил Джемме ни причину своего срыва, ни причину своего согласия считаться Аниным женихом. И хоть разум кричал о том, что Джемме нет до этого особого дела, ее сегодняшнее признание в своем небезразличии к нему грызло чувством ответственности и вынуждало раз за разом отгораживаться. Все-таки он не имел никакого права ни на прощение Джеммы, ни на ее внимание, и никак не мог понять, что же побудило ее снова протянуть ему руку дружбы.
Однако даже терзания совести не остановили его, позволив притулиться на полу напротив Джеммы и с нечестной радостью рассматривать ее в неверном свете луны, мысленно проводя подушечками пальцев по крутым бровям, по сбросившим свою детскую округлость щекам, по нежным губам, о которых Эдрик мечтал уже несколько лет и словно бы знал, какое счастье они могут подарить тому, кого выберут. Был ли у него хоть самый крошечный шанс, если Джемма устояла даже перед Хедином? Или надо было уже смириться и навсегда оставить попытки завоевать ее расположение?
Но зачем же тогда ему крылья?
Сколько Эдрик так сидел, он не знал. В какой-то момент мысли и сомнения исчезли, оставив только ощущение какой-то нереальности, где в бескрайнем пшеничном поле под черным небом, усыпанном звездами, заснула Джемма, и, на сколько хватало взгляда, вокруг не было другой человеческой души, и только легкий теплый ветер шевелил колосья, раздувал дневную усталость и ласкал свою гостью, играя с ее локонами и чуть колыхая подол юбки. «Ох, и романтик!» — сказала про него товарища и, видимо, не ошиблась. Эдрику, правда, никогда не нравилась эта черта, отдающая слабостью и какой-то женственностью, а потому он прятал ее, как мог, в уверенности, что у Джеммы она может вызвать лишь раздражение и насмешку. Но от самого себя все равно не уйти. И борись-не борись, а первыми фразами, сорвавшимися с его губ, когда Джемма неожиданно распахнула глаза и встретилась с ним взглядом, были:
— Прости, я засмотрелся. Ты такая красивая…
Джемма не поднялась, не тряхнула привычно кудрями, даже не улыбнулась снисходительно, как должна была, а только закрыла лицо ладонью и покрутила головой.
— Только в темноте и хочется теперь смотреть? — с заметной обидой произнесла она. — Ни жемчуга, ни розовых глаз. Сплошная посредственность.
