Как вдруг страх исчез. Словно кто-то вынул его из Дановой души, оставив лишь ощущение небывалого всесилия и уверенности в самом себе. Сердце забилось спокойно и размеренно, душистый прохладный воздух остужал кровь, выравнивал дыхание, изгонял все панические мысли. Ночь будто сбросила свое темное покрывало, превратившись в утреннюю дымку, а волки неожиданно перестали казаться врагами. Дан улыбнулся, почувствовав почти непреодолимое желание подойти к сидевшему напротив зверю, положить раскрытую ладонь ему на загривок, позволить тому обнюхать себя и принять предложенную дружбу, и лишь привычка подчиняться приказам вынуждала оставаться на месте.
Но вот через свободные проем наружу вышли Вилхе и волчий вожак. Человеческая рука гладила серебристую шерсть, и это стало своеобразным сигналом к братанию с бывшими врагами. Волки, еще совсем недавно полыхавшие злобой, теперь вели себя, как верные товарищи, принимая ласку, но не теряя при этом достоинства.
— Не помню, чтобы Джемма рассказывала о чем-то похожем, — вполголоса заметил Хедин, и Дан, оказавшийся рядом с ним и Вилхе, немедленно навострил уши.
Вилхе пожал плечами и посмотрел на перевязанную руку.
— Друг ведь всегда лучше раба, — с некоторым вызовом ответил он. — Вот и не язви. Пользуйся.
— Ясно! — хмыкнул Хедин. — Опять умных книжек начитался, а меня предупредить забыл. Никакого почтения к командиру.
— Иди ты! — незлобно буркнул Вилхе и предложил поторопиться, чтобы не опоздать к месту встречи со вторым отрядом.
***
Одже мечтал только о том, чтобы все это поскорее закончилось. Ему не надо было больше никаких подвигов — это мальчишество закончилось три года назад в Заповедной пещере, — он хотел лишь возвратиться живым домой и снова увидеть Беату.
Он скучал по ней просто неприлично. С момента их первого поцелуя они ни разу не разлучались дольше, чем на сутки, а уж когда сыграли свадьбу, и вовсе, казалось, все время были вместе. Но Одже даже этого было мало. Он бы с удовольствием не спал ночами, чтобы иметь возможность и в это время ощущать Беату, но после их постельных сумасбродств сил не хватало даже разомкнуть объятия. Так и засыпали, сплетенные друг с другом, в оглушительной близости и единстве, и Одже успевал лишь выдохнуть
благодарность Создателям за подаренное ими чудо и погрузиться в мир грез, которыми тоже владела его Беата.
Одже даже не думал, что семейная жизнь может быть настолько восхитительной. Насмотревшись в детстве на вечные склоки между матерью и отцом, которые рождались буквально на пустом месте, Одже искренне побаивался, что совместное житье может испортить их с Беатой отношения, в которых для него заключалась вся жизнь. Когда звал ее замуж, не задумывался об этом, но, чем сильнее приближался день свадьбы, тем все более не по себе становилось Одже. Он, конечно, не за себя боялся: знал, что не скажет Беате грубого слова, даже если она соберет все глупости на свете. Но ей-то рано или поздно вполне могла наскучить его физиономия, мелькающая перед носом утром и вечером, от которой уже некуда будет спрятаться. Да и все те недостатки, которые Одже до поры удавалось скрывать, после свадьбы должны были открыться Беате во всей красе и хорошо, если бы не заставили ее пожалеть о принятом решении.
Например, то, что он во сне обнимал подушку. Ни снов никаких особенных не видел, ни удобства большого от этого не было, а каждое утро просыпался, обхватив ее руками. Как такое объяснишь? Только собственной придурью.
А еще после посещения Заповедной пещеры у него часто болела грудь. Неподолгу, но с такой силой, что перехватывало дыхание, и меньше всего Одже хотел бы напугать Беату подобным приступом. Маялся потом, не зная, как предупредить ее и при этом все не испортить, как обычно это делал. И только ее необыкновенное понимание не позволило отказаться от уготовленного Создателями счастья.
Это уж потом Одже догадался, что эти самые боли были божественным предупреждением на его колебания. И возникали лишь тогда, когда он додумывался сомневаться в их милости. А после свадьбы пропали вовсе. И вместо подушки у Одже в объятиях отныне спала Беата. И каждое утро он мог вдоволь любоваться на самое дорогое на свете лицо, умиляясь веснушкам на светлой коже и замирая от трепета сомкнутых ресниц. И знать, что Беата проснется не с недовольством, а с лукавой улыбкой на губах. И что первым делом она сладко потянется, выпростав из-под одеяла руки, а потом запустит пальцы Одже в волосы, притянет его к себе и потребует доказательств того, что сегодня он влюблен в нее гораздо сильнее, чем вчера.
Как будто в этом можно было сомневаться!
Но Одже не скупился на доказательства. Столько лет даже мечтать о ней не смел. А потом получил — такую пылкую, такую отзывчивую, такую настоящую — словно созданную специально для него.
От того, какую она устроила ему прощальную ночь, даже сейчас бросало в жар. А обещание «встретить победителя уж точно не холоднее», вынуждало напрочь забыть о скором бое и в совершенно неурочный час грезить о собственной жене, не обращая внимания на предающее дыхание и явно осоловелый взгляд.
— Что? Штаны уже обделал? — раздался над ухом отвратительный голос: вынудивший вздрогнуть, несмотря на острое нежелание это делать. Форкуд был последним, с кем Одже хотел бы сейчас общаться, да и просто находиться рядом. Одже редко к кому относился с предубеждением, находя большинству гадких человеческих поступков оправдание, однако Форкуд истощал даже его завидное терпение. С его наглостью, беспринципностью, невежеством и вызывающим хамством Одже мириться не научился.
Они не ладили уже тогда, когда Форкуд был таким же простым дружинником, как Одже, однако все равно считал себя выше любого из своего отряда и тем более тюремного охранника, о чем не уставал напоминать Одже при каждом удобном случае. Одже, вполне довольный своим местом службы, попросту не обращал на Форкуда внимания, лишь однажды, когда тот не побрезговал зацепить мерзким словом Беату, потерял над собой контроль и отделал обидчика так, что тому пришлось с неделю проваляться в госпитале. Одже все эти дни ждал ареста, потому что за драку в казарме положено было серьезное наказание, и, когда на пороге караулки появился сам градоначальник, мысленно попрощался с будущим. Однако Тила лишь бросил на стол какую-то бумагу, усмехнулся и с ощутимым одобрением посоветовал заканчивать с подвигами. Ничего не понимая, Одже пообещал прислушаться к его словам и, едва за градоначальником закрылась дверь, схватил принесенный им лист и увидел, что это была благодарность за спасение жизни сослуживца. Решив, что градоначальник с кем-то его перепутал, Одже едва не бросился вслед за ним, но появление Беаты вынудило его отказаться от этой затеи.
— Да это папа же! — весело рассмеялась она, обнимая ошарашенного Одже за шею и целуя с какой-то непонятной благодарностью. — Он, как узнал, за что Форкуду досталось, уговорил его написать градоначальнику рапорт о том, что ты вытащил его из-под горного завала. Ну а дядя Тила тут же проникся восхищением и…
— Как уговорил? — тупо спросил Одже, уже вообще ничего не понимая.
