«Ничто не проходит бесследно», – сообщила мне мама в ответ на мое заявление, что я сочинила песню и буду выступать с ней на новогоднем концерте. «В каком смысле?» – спросила я. «В том смысле, что не зря мы в детстве заставляли тебя заниматься музыкой».
Кто это «мы», хотелось спросить мне. Но я знала, что под «мы» мама по привычке имеет в виду себя и Веру, а не себя и бабушку, например. Впрочем, бабушка никогда меня заниматься музыкой не заставляла. Если подумать, меня и не нужно было заставлять, просто и мама, и Вера следили за тем, чтобы я не пропускала занятия и хотя бы немного тренировалась дома.
Или не дома. Однажды я выступала в ординаторской у Веры: я пришла к ней после школы с гитарой, а ее коллеги спросили, не знаю ли я такую-то песню. Песни я не знала, но подобрала – анестезиолог мне напел, потом они все затянули слова, смысла которых я не уловила, но было классно. Врачи – веселые ребята, совсем не такие, как художники. На маминых вечеринках всегда было торжественно и скучно, все ходили из угла в угол красиво одетые и с бокалами, и я спрашивала:
– Мам, это что, и есть ваши знаменитые вечеринки?
– Ну да, видишь сколько народу пришло, все веселятся…
– Веселятся?
– Понимаешь, взрослые веселятся так.
– Как?
– Ну… Пьют из стаканов.
Но это, вероятно, было потому, что на настоящие вечеринки, точнее ночнинки, – мама меня никогда не брала. Оттуда она возвращалась под утро, шелестела юбками в прихожей, что-нибудь обязательно падало, она чертыхалась, а бабушка шипела на нее из гостиной. Ничто не проходит бесследно, и это тоже. Мама часто после таких вечеринок болела и несколько дней принадлежала только мне. Она разрешала мне пропускать школу, и мы целыми днями играли в настольные игры, в кукол и ферму, сражались в виртуальных танцах или пели. Мама включала мне свои любимые песни, а я угорала под них. Это были самые лучшие дни. Так что я всегда ждала маминых вечеринок, потому что знала: мама вернется и будет играть со мной.
После таких дней Вера, забирая меня из школы, спрашивала:
– Ну что, у твоей матери опять не сложилось с алкоголем?
– Почему не сложилось? – искренне не понимала я. – Наоборот. Сложилось.
– И, похоже, это единственное, с чем у нее всегда складывается, – ухмылялась Вера, подхватывая мои мешки со сменкой.
Ничто не проходит бесследно, и Вера не прощала маму с удивительным каким-то упорством, хотя однажды у нее на стене появилось фото, где мы втроем стоим на заснеженном берегу у серого юрмальского моря, меня почти не видно за шапкой и капюшоном, маме волосы ветер задул в лицо, а Вера стоит с очень серьезным лицом и делает вид, что ей не холодно.
– Повесила фото с мамой? – удивилась я.
– Это фото с тобой, – отрезала Вера. – И я там тоже есть, если что.
– Да, но там есть и мама.
– И что? Просто хороший был день.
Но это не просто хороший день. А очень счастливый день. И кроме того, наша последняя зима вместе. Или поздняя осень. Мы поехали туда на выходные, у Веры нечасто появлялось два выходных подряд, так что было решено не терять их даром. Уже там, днем раньше, мама и Вера разругались, и я с большим трудом помирила их для этого дня. Я думала, что они ругаются из-за того, что мама взяла мне не ту шапку. Раньше я всегда считала, что они ругаются из-за меня, да и вообще – снег идет, дождь, меняется мода и президенты, совершаются научные открытия, космос становится ближе – и все это, конечно, из-за меня. Любой ребенок так считает, я не исключение. Но они ругались не поэтому. Мама просто начала ходить на свои вечеринки и знакомилась там с разными людьми, а Веру с ними не знакомила.
Вера ревновала, а я думала, дело в шапке. Но я не помню, что мне было холодно, честно говоря, а вот какой был день хороший – помню. Ничто не проходит бесследно, да?
– Мама, ты помнишь тот день в Юрмале, когда ты взяла не ту мою шапку?
– Да, Вера сожрала мне весь мозг.
Я стояла в прихожей и собиралась идти в школу, посмотрела в телефоне прогноз погоды (не запомнила). Потом спросила:
– Маам. Ты еще любишь Веру?
Мама вышла из гостиной и посмотрела на меня так, будто меня подменили в роддоме и она только что узнала об этом из анонимного письма. Потом сказала:
– Шапку надень.
Глава 22
Одно отправленное письмо
Леня, сегодня опять нет снега. Что это за странная зима? Мне всегда нравился снег. Я ненормальная? Ты знал, что, например, в Норильске снег лежит 244 дня в году? Однажды мама рассказала об этом за завтраком мне и Вере, а Вера засмеялась:
– Это восемь месяцев: можно было бы выносить ребенка.
Ношу шапку, потому что ты мне сказал. Мама тоже сегодня сказала про шапку, но это для меня не так важно. По крайней мере сейчас. Мне ужасно хочется тебя поцеловать. Еще хочется обнять тебя сзади и прижаться щекой к тому месту, где сходятся лопатки. Мне вообще очень нравится стоять у тебя за спиной: я ничего не вижу из-за твоей спины, ничего совершенно лишнего, так и должно быть.
Утром я стащила мамино свежее письмо. То есть как стащила, оно лежало в мусорке, но я не постеснялась – вынула его, стерла йогурт и крошки, стряхнула слезы и положила в карман джинсов. С годами я привыкла к тому, что любые скомканные листочки в мусорке – письма. Мама часто писала и не отправляла, и я не могла понять, почему она делает это на бумаге, тогда как гораздо удобнее было бы писать в телефоне и стирать.
Писать и стирать. Писать и стирать. Я так часто делаю: пишу Лене, пишу, а потом стираю.
В общем, мама предпочитала писать на бумаге, потом комкать и кидать в мусорку. «Вера, очередная зима без тебя. Почему я должна жалеть об этом до конца своих дней? Как ты живешь? Кто греет тебе молоко по вечерам? Кто стирает твои чертовы халаты?»
Халаты – это мамина слабость и боль.
После Вериного ухода она долго не могла начать ходить к врачам, потому что все в них напоминало ей о Вере, а также все они были недостаточно хороши. Она часто называла их «этот идиот» или «эта идиотка», потому что не доверяла ничему тому, что они говорят. «Этот идиот опять прописал мне какую-то чушь, куча побочных эффектов – не стану пить. Ну вот беру я, допустим, таблетку от головы, а там написано в побочных эффектах: головная боль. Нормально? Идиот».
Еще иногда она говорила подругам о Вере: «Хуже всего, что я потеряла действительно хорошего врача».
Когда Вера ушла, мама написала ей только одно стихотворение, и оно тоже было об этом:
«ты же врач. остуди меня, вылечи, дай мне совет,
рецепт,
чтобы я не хотела смотреть в тебя, будто бы ты
на приеме,
словно я побежала с ума, изменившись в лице,
рассмеявшись в лицо стоящим в дверном проеме
запрещающим «нет». ты же врач.
прекрати быть моим врачом,
будь моим встречающим в здании аэропорта,
сохрани меня в тайне, как будто бы мы ни в чем
не узнали ни смысла, ни слова, ни поворота,
это все, что прошу. оставайся в моем нутри
среди сотен ослабленных и обреченных
желаний
не смотри мне на руки, все файлы мои сотри
ты же врач, подними меня, если приду
в сознанье узнать ответ.
ты же врач. будь любимым моим врачом,
будь связным моим с тем, что у нас потерялось,
пропало,
будь письмом моим, склеенным сургучом
будь всем тем, чего мне чертовски мало,
вернись ко мне.
Я не знаю, отправила она его или нет. Мне оно очень понравилось. Если бы я не пела свою песню, пела бы эту.
