Она как будто дрожала. Не знаю, как я это понял, но вряд ли через пальпацию своими полуонемевшими конечностями. Может, в ее опасливом взгляде что-то блеснуло. А может, в голосе заскрежетало.
Я вновь нырнул руками под юбку, схватился за ее безупречные ягодицы и потянул на себя. Уперся лицом в ее живот.
– Что не так, моя девочка? Скажи, что не так? Что не так со мной? Почему мне плохо? Почему я хочу то, что делает мне больно?
Я будто ввинчивал свой нос в ее рубашку. А потом прижался к ней ухом.
– Неужели я и правда конченый, а? Скажи мне, я не обижусь. Скажи.
Она молчала. Я тоже заткнулся.
Я будто устал, устал болтать, засерая уши и ей, и себе.
И тогда, в тишине, я услышал: кажется, это было ее сердцебиение. Хотя может быть, еще какие-то внутренние шумы, я не знаю. Но я решил, что это были звуки сердца. И они несли мне покой. Я словно выскочил из шлюза космического корабля в открытый космос. И парил в нем безмятежно.
Вдруг я почувствовал, как ее ладони легли на мою голову. Она погладила меня по волосам. И меня накрыло странное чувство – будто мне отпустили все грехи. Будто меня впустили в дом, из которого я предательски сбежал. Будто меня снова любят.
Я поднял голову и увидел невероятно светлое лицо Лады. Она смотрела на меня ласковыми глазами. И кажется, даже немного улыбающимися.
Мои руки вдруг ослабли и сползли с ее ягодиц.
Лада, не отрывая от меня взгляда, потянулась рукой к верхней пуговице своей рубашки и расстегнула ее.
Затем следующую. И следующую…
– Нет, – произнес я.
Потянулся вверх и накрыл ее кисти своими.
– Нет.
Лада сосредоточенно и боязливо смотрела в мои глаза.
Я покачал головой.
А затем несильно надавил на ее руки, как бы отталкивая ее.
– Переспим, когда я стану человеком. – И опустил голову.
Прости меня, Ладушка… даже не знаю, за что я прошу прощения… за всё.
Она помялась еще пару секунд. И, отвернувшись, принялась застегивать пуговицы. Подняла с пола трусы.
– Ты будешь мне нужна завтра в шесть вечера.
Она прошептала: «Поняла. До свидания», и быстро зашагала прочь.
Надо глотнуть еще.
Вселенная… души… любовь… деньги… жертвоприношение… жизнь… смерть…
Я блуждал среди мерцающих в голове образов и не мог ухватиться ни за одну мысль. Всё скользило, стекало, плыло. И даже я сам.
Полина. Мать твою, Полина. За что ты так со мной? За что? Ведь я старался. Ведь я тянулся. Хотел быть достойным тебя. Хотел забраться на башню и пролезть в твое окно. Хотел найти тебя там ждущей меня, любящей меня, с ума сходящей по мне. А ты… А ты!..
Сука!
Сука, сука, сука!
Профессорская шлюха!
Ложится под любого, кто припрется в сраный особняк в пятницу. Может, он ее для этого при себе и держит – привлекает слушателей. И я повелся на эту мразоту. Дешевую подстилку. Задушу тебя, сука.
Завтра. Увижу твои паскудные глаза и задушу не раздумывая.
Так, успокоиться, надо успокоиться. Я просто брежу. Ведь я не убью ее завтра. Ведь не убью?..
Да конечно, нет, о чем я вообще думаю! А о чем я думаю? О чем?..
А смогу ли я убить человека?
Вот сейчас не знаю. Нет, не смогу ведь, а? Рука не поднимется. Ведь нельзя отнимать жизнь у человека. Я всегда это знал. Это аксиома. Нельзя!
…Или можно?
Кто, кто сказал можно?! Я сказал. Кто это я? Я это я. Кто ты такой? Я это ты… и еще я это я.
Да заткнись ты! И ты тоже заткнись!
Что-то изменилось во мне. Убийство уже не отторгалось мной так же категорично, как раньше. Оно меня хоть и пугало, но не казалось чем-то немыслимым, недосягаемым. Потому что речь шла не об абстрактном человеке, не о невинном человеке, а о виновном – виновном передо мной. То, что дело касалось меня лично, ранило меня, включало защитную реакцию от страха лишить человека жизни. Это новое для меня ощущение. С которым я пока не знаком, к которому пока не привык.
А смогу ли я убить человека?
Ответ на этот вопрос не отскочил эхом от стен и остался для меня неслышим.
Я выпивал. Бухтел себе под нос. Вопил. Растирал увлажняющиеся глаза. Застывал, уставившись в одну точку. Оживал. И продолжал пить.
Мой космос сужался и темнел. Он сворачивался, затягиваясь в безжалостную черную дыру.
Я очнулся от хлопков по моим щекам.
– …лентинович, – какой-то сдавленный вибрирующий гул.
Я лежал на полу. Мне хреново. Очень хреново. Тошнило. Крутило. Голова разрывалась. Перед глазами пелена.
Чье-то лицо рядом. Женское. Доброе. Знакомое.
Это Лада. Вглядывалась в меня и искала признаки жизни. Она что, не уходила?
– Эдуард Валентинович, вы в порядке?
– О! – это всё, что я смог из себя выжать. Говорить не было сил.
– Вы вчера сказали, чтобы я приехала за вами в шесть. Я звонила – вы не отвечали, а дверь так и осталась незапертой.
Шесть! Уже шесть? Уже вечер?
Я с трудом поднес правую кисть к глазам, почти вплотную. Но ничего не разобрал на часах. Подвигал рукой, пытаясь найти фокус.
– 18.27, – подсказала Лада.
Долго же меня тут переворачивало.
Наша встреча в восемь. Я не дойду. Нужен очень, сука, крепкий кофе. Нет, не поможет. Не в этот раз.
Зато этот раз – последний, когда я пил. Всё, хватит! Больше ни капли алкоголя. Никогда. Ни по каким поводам. Буду чистым – если пока не выходит душой, то хотя бы телом. Нельзя продолжать себя разрушать. Отуплять себя. Я превращаюсь в алкаша. Теперь всё на трезвяк. Боль – на трезвяк! Радость – на трезвяк! Тогда я почувствую всё, как оно есть, и найду себя: выскребу и выточу, как бриллиант из алмазного самородка. Но… видимо, не сегодня.
Мне бы сейчас хотя бы просто встать.
– Эдуард Валентинович, вам плохо?
Но ответ Лада не услышала, а увидела – в моих страдальческих глазах.
Ее лицо было то ли взволнованным, то ли жалостливым.
– Давайте. Я помогу.
Она взяла меня под руку, чтобы я мог опереться и подняться. Не сразу, но у нас получилось.
Вроде идти могу. Но не строевым шагом. И только с поддержкой.
Она привела меня в туалет. Откинула крышку и стульчак унитаза. И поставила меня перед ним на колени.
– Надо промыть желудок. Я принесу теплой воды. Попробуйте вызвать рвоту.
И она умчала – к кулеру, наверное.
