Она аккуратно, чтобы изобразить почтение к подарку, сложила платье и убрала его в пакет.
– Что будешь делать на Новый год? – спросила мать, ставя перед ней чашку.
Инга вздохнула.
– Не знаю пока.
– Ну, ко мне я приходить не предлагаю. Знаю, что не придешь. И что, у тебя никакой компании нет?
– Вот ты опять, – с укором заметила Инга, на самом деле только для того, чтобы увести разговор от неприятного вопроса. – Почему ты думаешь, что мне для счастья нужен обязательно то парень, то компания? Почему не допускаешь, что я отлично чувствую себя одна?
– А ты отлично чувствуешь себя одна?
– Не жалуюсь.
– То есть Новый год ты будешь отмечать одна?
Инга опять вздохнула.
– Я еще ничего не решила.
– Ну ладно, я вижу, ты не настроена говорить.
– Да нет, я вполне настроена, – запротестовала Инга, проклиная себя за то, что с такой легкостью ведется на материнские манипуляции. – Просто я пока в самом деле ничего не решила. Возможно, мы с Максимом будем отмечать, не знаю!
– А, ну да, Максим. Сколько лет он уже ждет, когда ты обратишь на него внимание? – спросила мать, помешивая чай.
Пока они разговаривали, она почти не смотрела на Ингу, но если с другими людьми такое поведение обычно можно было принять за признак смущения, виноватости или недовольства, то про свою мать Инга знала точно – ей просто неинтересно на нее смотреть.
– Он ничего не ждет. Он мой друг. И я сто раз тебе говорила, что ему не нравятся женщины.
– Не встречала еще ни одного мужчину, который бы общался с женщиной и ничего от нее не ждал, – сказала мать с нисходящей интонацией в конце предложения, давая понять, что знает лучше и спорить не считает нужным.
Инга едва не заскрежетала зубами. Но взяла себя в руки, отхлебнула чай и спросила:
– А ты что делаешь на Новый год?
– То же, что и обычно. На работе у нас тоже какое-то сборище в конце недели, а на сам Новый год буду тут. Съезжу на Речной вокзал.
Это была ее особенность: уже много лет в новогоднюю ночь мать ездила на Речной вокзал, прихватив с собой бутылку шампанского, подходила там к воде и просто стояла, глядя на реку. Ровно в полночь она открывала бутылку, выпивала из нее немного и ехала домой. Инга не могла понять, что в этом привлекательного, и долго подозревала, что мать ее обманывает, на самом деле отправляясь куда-то еще. В восемнадцать она потребовала взять ее с собой – в предыдущие годы мать всегда отказывалась, – и они вместе действительно съездили на Речной вокзал, постояли у воды и выпили шампанского. Инга помнила, что дул пронизывающий ветер. Стоять не двигаясь оказалось настоящим мучением, а молчать, словно она присутствует при каком-то религиозном обряде, и того хуже, поэтому она попыталась хотя бы завести разговор. Мать отвечала односложно и задумчиво смотрела на реку, явно не придавая большого значения ни Ингиному присутствию, ни тем более ее явным страданиям. Через невыносимо долгие двадцать минут они сели в такси и поехали домой. Потом Инга не раз спрашивала у матери, зачем она уезжает в новогоднюю ночь и почему именно туда, но мать только пожимала плечами и говорила, что ей просто нравится в этот момент оказываться далеко от людей. Там она отчетливее чувствует сдвиг времени. Больше Инга никогда с ней не ездила.
– Вот ты же не грустишь, оставаясь одна, – не удержалась она от того, чтобы не урезонить мать.
– Потому что я из тех, кто любит бывать в одиночестве. А ты – нет.
Инга промолчала и, почти обжигаясь, допила поскорее чай. Из-за чашки она поглядывала на мать, которая продолжала то и дело что-то поправлять на столе – потрогала чайник, долила в него кипяток, помешала в нем ложкой, поправила вышитую салфетку, покрутила свою чашку на блюдце. Инга думала, как это странно: любоваться матерью, тем, как у нее лежат волосы, как она наклоняет голову и прикрывает глаза; рассматривать ее кольца на длинных пальцах (из всех украшений она обычно носила только кольца, по несколько на каждой руке, все серебряные и тонкие); как странно не помнить себя от пульсирующей радости, что ей можно сколько угодно на нее смотреть, что она есть в ее жизни, ледяная, ослепительная, – и при этом всю эту жизнь положить на то, чтобы не быть на нее похожей.
Посидев еще десять минут из вежливости, Инга взяла платье и, снова рассыпавшись в благодарностях, сбежала.
Под подарки выделили стол в переговорке, куда все по очереди прокрались в течение дня и оставили свои. Когда Инга зашла положить галушкинскую бутылку виски, стол был уже завален коробками и пакетами.
Было 22 декабря, к тому же вторник, но все ходили в таком приподнятом настроении, словно Новый год уже завтра. Аркаша и Галушкин явились нарядными, то есть в пиджаках – Галушкин в сером, а Аркаша в клетчатом, отчего теперь он казался Инге похожим не просто на младенца, а на младенца, завернутого в плед. Девушки наоборот – они планировали переодеться перед выездом, чтобы не оглушить никого красотой раньше времени. Мирошина, сверкая глазами, сообщила, что ей удалось урвать получасовой слот в салоне красоты на первом этаже, – на днях она ныла, что опомнилась слишком поздно и все стилисты оказались уже заняты, но теперь Лебедева из юридического заболела и согласилась уступить. Алевтина сказала, что к ней стилист должен прийти в четыре, – она заказала его себе еще две недели назад, как только стала известна дата корпоратива. Инга ничего такого не планировала и собиралась просто ближе к вечеру накраситься поярче. Это заявление встретили коротким сочувственным молчанием, после чего Алевтина предложила поделиться стилистом. Инга не стала отказываться.
Офис украсили к Новому году: на окна повесили гирлянды, а в центре опенспейса, у стены ровно посередине между двумя переговорками, поставили живую елку. Елка была пышная, пушистая и как будто мягкая на вид. Инге нравилось ходить мимо и чувствовать ее запах, поэтому она пользовалась любым предлогом, чтобы прогуляться по офису.
Атмосфера была совершенно нерабочая – все, как и Инга, не сидели на месте, а слонялись по опенспейсу и болтали со знакомыми. Отовсюду доносился смех. В женском туалете сильно пахло духами. В их отделе только Алевтина, как всегда, была занята делами и что-то не успевала. Сегодня ее обычное поведение настолько не вязалось с общим настроем, что на нее смотрели почти с осуждением и намеренно отвлекали. Мирошина опять включила радио на полную мощность – на этот раз, правда, не «Шоколад», а «Европу плюс». Галушкин куда-то ушел и вернулся, хитро улыбаясь, с бутылкой шампанского под мышкой.
– Я решил: раз работать мы все равно сегодня не будем, так чего время терять, – объявил он.
– Я работаю, – буркнула Алевтина.
– Что-то рано, – засомневалась и Мирошина, однако сразу оживилась.
– Я прошелся по офису – маркетинг уже пьет, а юристы, я знаю, вообще пьют с самого утра. Алевтина, потом поработаешь, не отрывайся от коллектива.
