Никогда еще я не слышал такой ностальгии в его голосе. Мне показалось, он загрустил, потому что в его отчетливом голосе появилась вдруг влажная хрипотца, но я подумал, что будет бестактно, а, главное, бессмысленно спрашивать, что случилось: Бенавидес все равно бы ничего не сказал. Однако мое сообщение о кости Урибе всколыхнуло в нем воспоминания, а вместе с ними – и чувства. Детские воспоминания – самые сильные, потому, может быть, что в детстве все становится потрясением: каждое новое открытие заставляет нас плотнее и крепче прильнуть к знакомому миру, на каждую ласку – отзываться всем своим существом, ибо ребенок – весь как открытая рана, у него еще нет ни барьеров, ни механизмов защиты, ни фильтров, отцеживающих впечатления, и он в одиночку борется как может со всем, что наваливается на него. Да, – хотел я сказать Бенавидесу, – я понимаю, о чем вы говорите, я тоже позволяю дочкам трогать мой лоб, прикасаться к нему длинными пальцами, которые они унаследовали от меня. Пусть даже они и не держали в руках останков тех, кого убили в этой стране, тоже доставшейся им в наследство. Да, их много, и, несомненно, станет еще больше в течение жизни девочек, и отчего бы не подумать, что однажды судьба пошлет им то, что послала мне – странную привилегию взять в руки останки человека.
– Да, – сказал я. – Я знаю, о чем вы говорите.
– В самом деле? – удивился Бенавидес.
И я повторил:
– Да.
Новая пауза длилась до тех пор, пока Бенавидес не прервал ее словами:
– Привезите мне ее, пожалуйста.
– Ладно, – сказал я.
– Эта кость принадлежит мне наравне с позвоночником и с рентгеновским снимком.
– Но мне вы раньше говорили иначе, Франсиско. Говорили, что это не ваше, что принадлежит всем и что передадите в музей. Не меняйте же свое намерение.
– Привезите мне все, прошу вас. Обещаете?
– Это не так просто. Обещать могу лишь, что постараюсь.
– Обещаете, Васкес?
– Да, Франсиско. Обещаю.
– Буду надеяться, что обещание свое выполните, – сказал Бенавидес. И, внезапно став очень серьезным, добавил: – Понимаете, человеческие останки существуют не для того, чтобы скакать туда-сюда. Останки – это мощное оружие, и каждый может использовать их в целях, которые ни вы, ни я и вообразить себе не можем. И нельзя допустить, чтобы они попали не в те руки.
Я сказал, что, мол, ясно, что понимаю. И больше уже ничего не говорил.
Прошло три дня – три смутных дня, опутанных одной и той же невероятной рутиной. Я просыпался в четыре утра, выходил из дому в четверть пятого и являлся на Восемнадцатую калье ровно или без нескольких минут пять – в час, когда этот неприветливый город поворачивается самой отрадной своей стороной, потому что машин на улицах совсем мало, и оттого создается иллюзия, будто хозяйничают в нем люди – и представал перед Карбальо, который пил свой жиденький кофе, хотя собирался лечь спать. Он оставлял меня наедине с книгой Ансолы, и я читал ее так же, как читал во время работы над собственными книгами, то есть положив рядом раскрытый блокнот в черной обложке и остро отточенный карандаш. Делал выписки и заметки, пытался выстроить ее хаотическое пространство в хронологическом порядке, гася вспышки неуклюжего авторского негодования и замечая, как постепенно в ходе этих моих занятий вырисовывается силуэт возмущенного автора, этого отважного юнца, дерзнувшего бросить вызов самым могущественным людям Колумбии. Ансола вызывал у меня одновременно и восхищение и недоверие: достоинства его были несомненны и неоспоримы, но тем не менее было вполне очевидно, что обвинения, выдвигаемые им, порой беспочвенны и сомнительны, ибо ни один разумный читатель не согласился бы, что иезуиты должны принять на себя ту вину, которую он на них возлагает (из книги Ансолы никоим образом не следует, что тот же Берестайн, к примеру, субъект весьма неприятный и нетерпимый, был еще и убийцей). В полдень слышался звук льющейся воды, и из своей комнаты, готовый начать новый день, появлялся Карбальо в неизменных белых носках и иногда – в уже завязанном на шее платке. Рассказывал кое-что из того, что не вошло в книгу Ансолы, показывал еще кое-какие материалы. И так вот, день за днем, я узнавал о том, что произошло после публикации «Кто они?» или, верней сказать, благодаря этой публикации.
Книга вышла в ноябре 17-го года. Ответ недругов Ансолы не заставил себя ждать и превзошел своей жесткостью даже его и притом – наихудшие ожидания. Одновременно он убедился, что многие из тех, кто нападает на него, книгу не читали. Это были обычные наемники от журналистики, получившие от власть имущих задание смешать с грязью и книгу, и ее автора, хоть иногда были среди них, снедаемых завистью и злобой, и такие, кто подписывался собственным именем. В газете «Нуэво Тьемпо» появилось совершенно бесстыдное признание: «Нет нужды пачкать наш взор содержанием этой книги, чтобы понять, что она – плод воспаленного воображения и бесцельной учености», – писал обозреватель, укрывшийся под кличкой Арамис. Консервативная пресса вообще клеймила Ансолу анархистом, моральным убийцей и клеветником на жалованье; в пространных статьях, подписанных несуществующими именами, его называли врагом католической церкви, рьяным поборником аморализма и апостолом Сатаны. Ансола утешался тем, что подобные же ярлыки в свое время клеили и на генерала Урибе, но все же по ночам лежал без сна, спрашивая себя, как бы тот ответил на особенно обидные и несправедливые обвинения. «Кое-кто из тех, кто притворяется христианами, – написал в газете «Сосьедад» некто, подписавшийся Мигелем де Майстре, – видят свое земное предназначение в том, чтобы закидывать грязью доброе имя Святой Матери Церкви: в мерзких и безнравственных пасквилях нападать на представителей Бога, тем самым задевая всех добрых и честных людей, всех целомудренных женщин, всех невинных детей. Со страниц изданий, некогда посеявших междуусобную рознь в нашем обществе, эти провозвестники зла тщатся обратить нашу отчизну к безбожному социализму. Но скоро им предстоит узнать, что мы, воители во имя Божье, многочисленней, чем они думают, и что мы преисполнены решимости защищать нашу веру – если надо будет, то и благословенной силой оружия».
В последующие недели Ансоле пришлось вытерпеть и то, что один столичный писатель назвал его книгу «обычным криминальным чтивом», а ее автора – «ополоумевшим детективщиком», и то, что при его появлении в кафе посетители начинали перешептываться, отчего он однажды даже не пошел на лекцию Луиса Лопеса де Месы, хотя она очень интересовала его – и все потому, что не хотел оказаться среди непредсказуемой публики. В начале декабря на площади Боливара проходила манифестация рабочих, и Ансола должен был идти домой кружным путем, ибо слишком еще свежа была память о другой манифестации, в гущу которой он попал, переходя другую площадь. Никогда еще не было ему так одиноко. Имя его было на устах у всех, но он замечал, что люди стараются не встречаться с ним глазами. Перед Рождеством ему доставили от Хулиана Урибе пакет, где обнаружились коробка дорогого шоколада и карточка со словами «Поздравляем с праздниками», и это стало первым признаком того, что семья не вычеркнула его из своей жизни. Дни проходили за днями, Ансола шел из дома в контору, из конторы возвращался домой, выезжал инспектировать работы, которые велись то там, то тут в обширном пространстве Боготы. Между Рождеством и Новым годом ему пришлось наблюдать за ремонтом моста через реку Сан-Франсиско. Ему объяснили, что некогда одна женщина упала с него и разбила лицо о гладкие камни. Ансола слушал эти объяснения, но невнимательно и безо всякого сочувствия, потому что думал о последней лжи, пущенной в него с газетных страниц, об этом плевке типографской краской. И в последние недели 18-го года был занят исключительно наблюдением за набирающей силу кампанией лжи и клеветы, единственная цель которой заключалась в том, чтобы Ансола не добрался в целости и сохранности до начала процесса.
