В.: Это очередной виток во взаимоотношениях истории и беллетристики. Роман становится мощным средством исторического размышления.
Э.-А.: Не думаю, что роман пытается покорять и осваивать новые пространства, скорее, он подтверждает, что все это и так принадлежат ему. Довольно занятный факт: в 1942 году на карнавале в Рио Орсон Уэллс познакомился со Стефаном Цвейгом, и Цвейг рассказал ему об этой чудесной стране, где оказался по приглашению приятеля. В моем романе, когда Орсон Уэллс приезжает в Колумбию, его приглашают на прием, чтобы представить ему цвет общества, и он видит там какого-то молчаливого человека почти двухметрового роста; человека этого все называют Путником, и когда он все-таки открывает рот, то говорит с характерным выговором жителя Минас-Жерайс
[32] – в общем, Уэллс немедленно проникается к нему симпатией. Оказывается, Путник этот – не кто иной, как Жоан Гимараэнс Роза
[33], в ту пору обосновавшийся в Боготе. Он был секретарем посольства, а до этого – вице-консулом в Гамбурге, пока наци не посадили его в концлагерь. Впрочем, бразильские власти вскоре добились его освобождения и послали в Боготу. Сведения о Гимараэнсе абсолютно достоверны. Я использую всю эту прелесть, ибо подозреваю, что какой-нибудь критик скажет: «Ну, это уж его занесло…» А между тем это все совершенная правда. Ну, и дальше Уэллс и Гимараэнс Роза становятся друзьями здесь, в Боготе.
Все это Эрре-Аче сказал в беседе со мной, и все это прочитал Карлос Карбальо. Но тогда, в церкви, сидя в последнем ряду деревянных скамей, я не помнил таких подробностей – ни про либеральных президентов Сантоса и Лопеса, ни про Лауреано Гомеса, лидера консерваторов, восхищавшегося Франко и молившегося о победе Оси, ни про наши фрегаты, потопленные германскими субмаринами – факт, который правительство Колумбии использовало как предлог для разрыва дипломатических отношений с Третьим рейхом. Не помню, ни чтобы в беседе упоминался Стефан Цвейг, чье пребывание в Бразилии завершилось самоубийством (он отравился барбитуратами, что увековечено трагической фотографией, где запечатлена и разделившая его судьбу жена Лотта в кимоно на голое тело), ни Гимараэнс Роза, скончавшийся от инфаркта в 1967 году (через одиннадцать лет после того, как описал собственную болезнь и собственную смерть в своем знаменитом романе). Подробности беседы изгладились из моей памяти, чего нельзя было сказать о памяти Карбальо, который пересказывал их в свое удовольствие. За стенами церкви ливень продолжал барабанить по крышам сиротливых автомобилей, и ветер уже стал раскачивать кроны соседних эвкалиптов. В глубине, рядом с амвоном, возникло какое-то движение: я увидел, как показалась и тотчас скрылась чья-то-то тень или силуэт – кто-то смотрит (следит) за нами издали, – подумал я. Но тут появился мальчик в черном, поглядел на нас и снова исчез. Хлопнула дверь, и этот звук дошел до нас с опозданием, как грохот орудийного разрыва.
– Я читал эту вашу беседу, и знаете ли, что со мной произошло? – спрашивал между тем Карбальо. – Знаете? У меня земля ушла из-под ног. Буквально. Я не мог продолжать работу.
Все утро он прокорпел в библиотеке Луиса Анхеля Аранго, безуспешно отыскивая сведения о неизвестном мне писателе по имени Марко Тулио Ансола
[34], чем-то его заинтересовавшем. Наткнувшись на журнал «Сноска», вышел немного продышаться и намеревался вскоре вернуться и снова просматривать микрофильмы, но не вышло: можно ли было опять закопаться в старые газеты и старые фотографии несуществующего города? – Никак нельзя. Потому что на страницах этого литературного журнальчика он нашел то, что так давно искал. «Меня словно током дернуло, и разве в силах был я тихо сидеть за библиотечным столом, когда мне хотелось завопить во все горло, бегом выбежать из библиотеки, броситься в центр и продолжать кричать».
Он тотчас понял, что должен сделать. Снова начал свои штудии и еще до вечера узнал, что Эрре-Аче Морено-Дюран (р. 1946) приглашает на презентацию своего последнего эссе «Вавилонские женщины», имеющую быть в Центральном университете в 18.30, вход свободный. «Это был мой шанс, – сказал Карбальо. – И долго я не раздумывал». Через четыре дня он взял свою папку с металлическими уголками, сунул туда кое-какие бумаги и экземпляр журнала, явился к дверям аудитории, купил книгу на лотке у входа и в ожидании начала выпил в тамошнем кафетерии фруктового чаю. Потом увидел людей, вереницей выстроившихся у столика (у каждого в руках была книжка), но занимать очередь не стал, а дождался, когда она сама собой рассосется, а Морено-Дюран простится с устроителями и выйдет на 7-ю карреру. Тут он догнал его и без околичностей сказал так:
– Маэстро, я дам вам книгу вашей жизни.
Эрре-Аче вполне мог бы взглянуть на него как на полоумного, однако не взглянул. Зато перевел взгляд на собственную книгу «Вавилонские женщины», которую незнакомец держал в руках без особенного пиетета, и ответил:
– Вообще-то это вовсе не книга моей жизни, но раз уж пришли, давайте подпишу.
– Нет-нет, – заторопился Карбальо. – Я имею в виду…
Ему никак не удавалось разъяснить возникшее недоразумение – он бормотал что-то неразборчивое и бессвязное и размахивал руками, но раскрытая книга уже оказалась у Морено-Дюрана.
– Кому?
Карбальо ничего не оставалось, как перейти прямо к сути:
– Нет, маэстро, вы меня не поняли. Я хочу дать вам тему, сюжет для книги, которая станет лучшей вашей книгой. У нас в Колумбии такого еще никогда не появлялось. Ибо для ее создания нужны две вещи – осведомленность и отвага. И потому я обратился именно к вам, маэстро. Только вы можете написать ее. Вернее, мы напишем ее вместе: я обеспечу сведения, вы проявите отвагу.
– А-а, – протянул Эрре-Аче. – Знаете – нет. Большое вам спасибо, но меня это не интересует.
– Почему же?
– Потому, – отрезал Эрре-Аче. – Но все равно – спасибо.
И двинулся прочь. Карбальо пошел следом. Он вдруг заметил, что у них с писателем одинаковые папки под мышкой – черной кожи, с металлическими уголками. И увидел в этом предзнаменование удачи или по крайней мере добрый знак – как известно, в совпадения он не верил. Лавируя между прохожими, стараясь не споткнуться о зазоры в брусчатке, не отстать от Морено-Дюрана и не потерять его из виду, Карбальо продолжал просить, чтобы он его выслушал, хотя бы для того, чтобы всю жизнь потом не спрашивать себя, что же это за чудесную такую книгу предлагали ему написать, хотя бы для того, чтобы в смертный свой час не думать, что вот – опоздал на поезд, а следующего не будет.
