Вести о ней доходили по разным и неофициальным каналам. Рассказывали, что в Бойяке полиция закладывает бомбы у дверей либералов и что одного из них, из Дуитамы, отвезли в ближние горы и сбросили в ущелье. Ходили невероятные слухи о том, что Богота наводнена аргентинскими перонистами, которые помогут свергнуть правительство; уверяли, что прибыли уже и американцы и толпами ходят по городу под видом бизнесменов или журналистов, а на самом деле они – агенты спецслужб, натасканные на борьбу с коммунистической угрозой. Обо всем этом много толковали в кафе. На дискуссиях и конференциях появлялись Сесар Карбальо и дон Эрнан Рикаурте, теперь уже больше похожие на отца и сына, нежели на зятя с тестем. Сразу приходило в голову, что каждый из них нашел в другом то, чего недоставало самому; они сидели в кафе «Аустрия», когда группа студентов-леваков из Свободного университета клеймила Панамериканскую конференцию как скрытый способ навязать Колумбии «план Маршалла»; они сидели в кафе «Сан-Мориц», когда другая группа – из Университета Салье – поносила «агентов-провокаторов» на службе у мирового социализма. Неудивительно, что они были вместе и 8 апреля, когда Хорхе Эльесер Гайтан добился оправдания лейтенанта Кортеса, который, защищая честь армии, застрелил журналиста. И в час ночи, когда был оглашен вердикт – «Невиновен!» – ликующая толпа, где смешались военные и революционеры, на руках вынесла Гайтана из здания суда. Сесар Карбальо и дон Эрнан Рикаурте тоже кричали «Ура!» и «Да здравствует!» и рукоплескали до боли в ладонях, а потом отправились в Персеверансию. И там простились без громких слов. Да, в эту ночь их кумир одержал победу, но все же это была просто ночь. Они даже и вообразить себе не могли, как изменит их жизнь наступающий день.
Согласно тому, что рассказывал потом дон Эрнан Рикаурте о событиях того дня, утром он возился у себя в мастерской над «Студебеккером» цвета розового дерева, а около двенадцати спустился по Седьмой каррере, ища, с кем бы пообедать. Он шагал к югу по чистейшим тротуарам празднично возбужденной улицы, где на каждом столбе висели флаги Конференции. Небо хмурилось и обещало к вечеру пролиться дождем. Возле отеля «Гранада» дон Эрнан решил пройти парком Сантандер к проспекту Хименеса – почитать новости, выведенные мелом на стенде газеты «Эспектадор», вознегодовать в равной мере по поводу того, о чем не пишут, и того, что пишут, а потом найти столик с гайтанистами, поесть без роскошеств (была пятница) и вернуться в мастерскую. Однако искать товарищей ему не пришлось – они сами его нашли. Они вывалились гурьбой из дверей скобяной лавки на проспекте Хименеса, хохоча, как ватага подростков, поздоровались с ним на ходу и по укоренившейся привычке направились к кафе «Инка», балкон которого выходил на Седьмую карреру.
Дон Эрнан не знал, что поэт окрестил это место лучшим в мире перекрестком, но если бы знал – согласился бы. Ему нравился вид – церковь Сан-Франсиско, ее угол темного камня и недавно отмытый к приезду иностранцев Дворец правительства, но больше всего – здание Агустина Ньето, где помещалась адвокатская контора Вождя. Иногда, когда Гайтан засиживался допоздна, его сподвижники из Персеверансии стояли там, ждали, пока он выйдет, а после провожали его глазами до парка Сантандер, где он имел обыкновение оставлять машину. Дон Эрнан, знавший привычки Гайтана как свои собственные, подумал, что Вождь должен вот-вот выйти, чтобы пообедать, и неизвестно, кто будет сопровождать его. Потом он вспомнит, что поглядел на часы – было без пяти час. Вспомнит и точное местоположение своих сотрапезников: Гонсало Кастро и Хорхе Антонио Игера сидели за квадратным столом спиной к окну, а он сам и Сесар Карбальо (тесть и зять, казавшиеся отцом и сыном) – лицом к нему, так близко к балкону, что казалось, будто трамваи проезжают у них под ногами. Впрочем, он не помнил, какими разговорами заполнены были минуты, протекшие до того, как Карбальо, спокойно глядя на улицу, сказал: «Смотрите, вон Вождь вышел…» И не договорил. Дон Эрнан увидел, как он выпучил глаза, вскочил и потом – в воспоминаниях, которые навсегда останутся с ним и будут являться ему в снах до конца жизни, – протянул руку, словно хотел ухватить что-то – и тут раздался первый хлопок.
Рикаурте услышал еще два выстрела и даже успел увидеть, как человек с пистолетом снова спускает курок. Сперва показалось, что выстрелы прозвучали как хлопушки – как хлопушки, которые уличные сорванцы подкладывают на трамвайные рельсы, но это были никакие не хлопушки, потому что Вождь упал на мостовую, а люди вокруг закричали. «Гайтан убит!» – пронзительно завопил кто-то. Официантка из «Гато Негро» выскочила на улицу, схватилась было за голову, но тут же принялась вытирать руки о передник и заголосила: «Убили нашего Гайтанчика! Убили!» Четверо повскакивали из-за стола, опрометью бросились наружу, отчаянно проталкиваясь сквозь обезумевшее людское скопище, и уже внизу, на Седьмой, Рикаурте увидел, как полицейские заламывают руки тому, кто стрелял, а потом кинулся бежать в сторону проспекта Хименеса. Он видел убийцу издали – бедно одетый, небритый, и на лице застыли злоба и страх – и видел, как разъяренная толпа замыкает вокруг него кольцо. Вокруг Вождя меж тем собрались его друзья: Рикаурте узнал доктора Круса и доктора Мендосу, которые просили расступиться, чтобы раненому было легче дышать; давешняя официантка стояла перед ним на коленях и пыталась дать ему воды. Люди в безотчетном порыве стремились дотронуться до него, и среди них был Карбальо: дон Эрнан видел, как зять склонился над распростертым телом Гайтана, положил ему руку на плечо. В ответ на это мимолетное движение, одновременно и нежное и застенчивое, Гайтан издал что-то вроде птичьего клекота. Он жив, понял дон Эрнан и подумал, что, наверное, выживет. Он протиснулся сквозь толпу к зятю – глаза у того светились тупой ненавистью, на которую он имел сейчас ужасное право. Карбальо разжал кулак и показал дону Эрнану то, что нашел, склонившись к Гайтану: это была пуля. «Сохрани ее, – сказал тесть. – Положи в карман, да смотри не потеряй». И тогда услышал первую из многих странных фраз, прозвучавших в тот день:
– Надо найти второго.
– Какого «второго»? Разве их было двое?
– Второй не выстрелил, – ответил Карбальо, глядя не на него, а куда-то вдаль, будто что-то там отыскивая. – Он был выше ростом, хорошо одетый, через руку плащ переброшен. Это он подал сигнал, дон Эрнан, я сверху заметил. Надо его найти.
Но в этот миг все застыло в каком-то гибельном оцепенении. Из «Гато Негро» и «Коломбии», из «Инки» и «Астуриаса» выплеснулись на Седьмую люди, замерли трамваи, а с прилегающих улиц стали вливаться привлеченные криками зеваки – и в таком количестве, что непонятно было, как же все-таки проложили себе путь в этой толчее два такси. В первый автомобиль – черный и блестящий – положили Гайтана: во всей этой сумятице и cуете, в гомоне противоречивых приказов, отдаваемых и тотчас отменяемых, в топоте многих ног, во вскипающих то там, то тут маленьких и больших истериках дон Эрнан увидел Хорхе Антонио Игеру среди поднимавших тело Гайтана, увидел – и сейчас же потерял из виду. «В Центральную клинику!» – услышал он чей-то крик. И следом – «Позвоните доктору Триасу!». Оба такси рванули на юг; многие в эти минуты наклонялись и смачивали носовые платки в крови Гайтана. Рикаурте сделал то же самое, повинуясь безотчетному порыву – подошел к тому месту, где упал Вождь, и удивился, какая огромная лужа, черная и блестящая, хоть день был пасмурный, осталась на мостовой. Какой-то студент смочил в крови страницу газеты «Тьемпо», а официантка – краешек своего белоснежного передника. «Убили дорогого доктора нашего», – произнесла она при этом, на что другая официантка, плача, сказала: «Нет, не убили, он крепкий, он выживет».
