– Оно для этого и предназначено, – перебила Элейн. – Итак, ты приехал к Рикардо.
– Да, – сказал он, глядя на нее теми же пустыми глазами. Элейн смотрела на грязные капли, которые текли по его бороде и шее, как из сломанного водопроводного крана.
– Я хотел повидаться с Рикардо. Похоже, его нет?
– Должен был приехать сегодня. Но иногда он задерживается.
– Да, иногда это бывает.
– Иногда да. Он же не летит точно по маршруту. Он знал, что ты приедешь?
Майк ответил не сразу. Он рассматривал себя, грязное полотенце. Снаружи, в темноте бесконечной ночи не видны были даже горы, и снова загрохотал ливень.
– Думаю, что да, – сказал Майк. – Если я ничего не напутал.
Он не смотрел ей в глаза, когда говорил: продолжал растираться полотенцем с таким отсутствующим выражением лица, какое бывает у облизывающейся кошки. Элейн показалось, что он будет делать это вечно, если она ничего не предпримет.
– Проходи, садись и выпей чего-нибудь, – пригласила она. – Рома?
– Только безо льда, – ответил Майк. – Может, согреюсь, такая холодрыга.
– Дать тебе рубашку Рикардо?
– Неплохая идея, Елена Фритц. Он же так тебе говорит, да? Елена Фритц. Рубашка – да, хорошая идея.
Так, сидя в чужой рубашке (короткие рукава, синие клетки на белом фоне, нагрудный карман с оторванной пуговицей), Майк Барбьери выпил не один, а четыре стакана рома.
Элейн наблюдала за ним. Ей было с ним комфортно: да, именно так, комфортно. Может, из-за того, что они общались на родном для обоих английском, а может, причиной был общий культурный код: им не приходилось многое друг другу объяснять, что всегда было необходимо, когда она разговаривала с колумбийцами. Находиться рядом с ним было чем-то несомненно привычным: она словно возвращалась домой. Элейн тоже немного выпила и больше не чувствовала себя одинокой, причем компания Майка Барбьери в ее представлении распространялась и на ее дочь тоже.
Они говорили о Штатах, о политике, как и много лет назад, еще до того, как появились Майя и «Вилла Елена», рассказывали друг другу о своих семьях, обсуждали новости, и это было удобно и приятно, как надеть хорошую шерстяную куртку зимним холодным днем. Хотя не сразу и поймешь, что за удовольствие обсуждать двухдолларовую купюру, которую только что выпустили дома, празднование двухсотлетия независимости или Сару Джейн Мур
[51], странную женщину, пытавшуюся убить президента.
Дождь перестал, подул прохладный ветерок, наполненный запахами листвы. Элейн чувствовала себя легко и спокойно, и когда Майк Барбьери спросил, нет ли у них гитары, она тотчас же принесла ее; он в считаные секунды настроил инструмент и запел песни Боба Дилана, Саймона и Гарфанкела.
Должно быть, на часах было уже два или три ночи, Майк продолжал что-то напевать, когда снаружи, в тишине, вдруг раздался какой-то шум и залаяли собаки. Элейн открыла глаза, Майк перестал играть, они оба замолчали, прислушиваясь. Позднее, вспоминая об этом, Элейн удивлялась, что это не насторожило ее, как должно было бы.
– Не волнуйся, у нас здесь спокойно, – сказала Элейн, но Майк уже был на ногах, нашел свой армейский зеленый рюкзак, достал оттуда серебристый пистолет, который показался Элейн просто огромным, – вышел на улицу, поднял руку и дважды выстрелил в небо: раз, два.
Элейн бросилась было спасать сон Майи или хотя бы успокоить ее страхи, но когда она в два прыжка добралась до комнаты девочки, то обнаружила, что та спит как ни в чем не бывало, не обращая внимания на шум и суету, и это было невероятно. К тому времени, когда Элейн вернулась в гостиную, что-то в атмосфере уже изменилось. Майк путанно оправдывался:
– И раньше-то была ерунда, а теперь и вовсе.
У Элейн пропало желание слушать его песни, она чувствовала себя уставшей после долгого дня. Она попрощалась и сказала Майку, что он может переночевать в комнате для гостей, постель там заправлена, а завтра они вместе позавтракают.
– Кто знает, может, уже с Рикардо.
– Да, – согласился Майк Барбьери. – Если повезет.
Когда она проснулась, Майка Барбьери уже не было. Все, что от него осталось, это записка в три строчки на салфетке: «Спасибо, с любовью, Майк». Позже, вспоминая ту странную ночь, Элейн чувствовала две вещи: во-первых, глубокую ненависть к Майку Барбьери, самую сильную, на какую была способна; во-вторых, невольное восхищение той легкостью, с которой он проехал всю ночь и нагло ее обманул, проведя в их доме несколько часов, ни на мгновение не выдав себя, восхищалась несомненной искренностью его прощальных слов. «Если повезет», – бесконечно крутилось в ее голове, «если повезет», – вот что сказал ей Майк Барбьери, и ни один мускул не дрогнул при этом на его лице – поступок, достойный игрока в покер или любителя русской рулетки, потому что Майк Барбьери прекрасно знал, что Рикардо не вернется на «Виллу Елена» в ту ночь, он знал это с самого начала, когда его мотоцикл остановился у дома Элейн Фритц. На самом деле он и приехал для этого: предупредить Элейн. Сказать, что Рикардо не вернется. Он хорошо это знал.
Он хорошо это знал, потому что несколько дней назад приезжал к Рикардо рассказать о новом бизнесе, который они никак не могли прозевать. Приезжал убедить: поставки марихуаны – чепуха, деньги на карманные расходы по сравнению с тем, что они могли заработать на кокаиновой пасте. Ее привозили из Боливии и Перу, а потом в секретных местах волшебным образом превращали в белый светящийся порошок, за который весь Голливуд, нет, вся Калифорния, нет, все Соединенные Штаты, от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, от Чикаго до Майами, готовы платить сколько угодно. Он хорошо это знал, потому что наладил прямые контакты с некоторыми ветеранами Корпуса мира, которые провели по три года в отдаленных районах и уже стали экспертами во всем, что касалось растворителей, ацетона и соляной кислоты, знали места, где с помощью всей этой химии листья коки превращались в брикеты, способные залить темную комнату фосфоресцирующим свечением.
Вместе с Рикардо они сложили столбики цифр на листке бумаги и подсчитали, что «Сессна» любой модели, если вынуть оттуда все пассажирские сиденья, могла взять на борт двенадцать тюков с такими брикетами, всего около трехсот килограммов, и если считать по цене сто долларов за грамм, то один только рейс принесет тридцать миллионов долларов, из которых пилот, который подвергается наибольшему риску и незаменим для операции, может оставить себе два. Майк хорошо это знал, потому что слышал, с каким энтузиазмом говорил Рикардо, что сделает один рейс, только один, а затем навсегда уйдет из грузопассажирских перевозок и вообще забудет о любых полетах, которые совершаются не ради удовольствия, уйдет отовсюду, кроме своей семьи, уйдет, став миллионером еще до своего тридцатилетия.
Он это хорошо знал, потому что вместе с Рикардо ездил на его ниссане на асьенду необъятных размеров в Дорадале, неподалеку от Медельина, и там познакомил приятеля с «колумбийской стороной» их бизнеса, двумя усачами с волнистыми черными волосами. Эти ребята говорили мягкими голосами и создавали впечатление людей, живущих в полном ладу с совестью; они приветствовали, принимали и угощали Рикардо так, как никто и никогда раньше.
