– Скажу что?
– Каким ты хочешь видеть наш дом.
Элейн огляделась, попыталась заглянуть как можно дальше и обнаружила, что горизонт закрывала только серая тень горной гряды. Земля, ее земля, шла чуть под уклон, а там, за деревьями, начинала спускаться к открытой долине, к берегу Магдалены.
– Этого не может быть, – сказала она. Элейн чувствовала дыхание жары на своем покрасневшем лице. Посмотрела на небо, на котором не было ни облачка. Закрыла глаза, глубоко вздохнула; почувствовала – или ей показалось, что почувствовала – порыв ветра. Она подошла к Рикардо и поцеловала его. Торопливо, потому что Майя заплакала.
* * *
В новом доме стены были белыми, как полуденное небо, а терраса была выложена гладкой и светлой плиткой, такой чистой, что на ней была видна дорожка муравьев вдоль стены.
Строительство дома заняло больше времени, чем ожидалось, отчасти потому, что Рикардо хотел во всем участвовать, но еще и потому, что все службы в округе работали еле-еле, и даже щедрые взятки, которые Рикардо раздавал налево и направо, не сильно ускорили подключение электричества и воды (провести канализацию было невозможно, но зато оказалось, что так близко к реке легко сделать хороший септик).
Рикардо построил конюшню для двух лошадей на случай, если Элейн в будущем снова займется верховой ездой; сделал бассейн и установил карусель для Майи, хотя пока она еще и ходить-то не умела, распорядился посадить кустарник и сейбы там, где не было тени, и невозмутимо наблюдал, как рабочие красили белой краской стволы пальм, несмотря на протесты Элейн.
Еще он построил в двенадцати метрах от дома сарай, ну или то, что он называл сараем, хотя его бетонные стены были такими же прочными, как и у самого дома, и там, в этой темнице без окон, в трех шкафах, закрытых на замки, хранил непромокаемые мешки с купюрами по пятьдесят и сто долларов, туго перетянутые резиновыми лентами.
В 1973 году, незадолго до создания в США Управления по борьбе с наркотиками, Рикардо написал на доске название асьенды: «Вилла Елена».
Когда же Элейн заметила, что вывеска ей нравится, но куда ее такую огромную приспособить, Рикардо построил въездные ворота из кирпича – две колонны, покрытые побеленной штукатуркой, а над ними перекладину, облицованную глиняной плиткой, и прикрепил к ней вывеску на двух цепях, выглядевших так, будто их подняли с затонувшего корабля. Затем заказал высокую деревянную дверь зеленого цвета и хорошенько смазал засов.
Это стало бесполезным дополнением ко всему прочему, поскольку на территорию легко было войти через просветы в ограждении из колючей проволоки, но такой вход позволил Рикардо отправиться в очередную поездку с чувством – ложным и даже немного нелепым, – что его семья находится под защитой.
– Под защитой от чего? – спросила Элейн. – Что может случиться, если нас все здесь любят?
Рикардо посмотрел на нее с ненавистным ей снисходительным выражением и ответил:
– Так будет не всегда.
Элейн поняла, что он хотел сказать ей что-то другое, он и имел в виду что-то другое.
Намного позже, рассказывая обо всем этом дочери или просто вспоминая, Элейн признается себе, что следующие три самых обычных монотонных года, последовавших за строительством «Виллы Елена», стали самыми счастливыми в ее жизни в Колумбии. Освоить землю, которую купил Рикардо, привыкнуть к мысли, что это их собственность, оказалось непросто: Элейн гуляла среди пальм, сидела в соломенной хижине и пила холодный сок, думая о том, как непостижимо далеко от истоков проходит ее жизнь. Затем она шла к реке – даже если было очень жарко, неважно, – и разглядывала издалека соседние асьенды, крестьян в шлепанцах, сделанных из старых покрышек; они пасли скот, покрикивая голосами, которые ни за что не спутаешь, как отпечатки пальцев.
Семейная пара, которая теперь работала у них, раньше пасла чужой скот. Теперь они чистили их бассейн и присматривали за всем хозяйством (починили дверные петли, ликвидировали гнездо насекомых в детской), а по выходным готовили для них рыбный суп или овощную похлебку. Прогуливаясь по лугам, стараясь шагать пошумнее, потому что она слышала, что именно так отпугивают змей, Элейн радовалась, что успела поработать на благо этих крестьян, пусть и не так долго, как планировала, а затем, подобно тени летящего слишком низко ястреба, у нее мелькала мысль, что она сама теперь стала той, с кем, будучи добровольцем Корпуса мира, неустанно боролась.
Корпус мира. Элейн связалась с офисом в Боготе, когда решила, что может оставлять Майю в надежных руках и вернуться к работе; заместитель директора Валенсуэла выслушал по телефону ее объяснения, поздравил ее с замужеством и попросил позвонить ему через несколько дней, чтобы он мог переговорить с Соединенными Штатами и уладить формальности.
Когда Элейн позвонила снова, секретарь Валенсуэлы сказала, что заместитель директора уехал в срочную командировку и что он перезвонит ей, когда вернется, но дни шли, а звонка так и не было.
Элейн не отступилась и в один прекрасный день сама вышла на местных лидеров – те встретили ее, как будто все только вчера расстались, – и в считаные часы она приступила к работе над двумя новыми проектами: строительство рыболовного кооператива и нескольких общественных туалетов.
В те часы, которые она проводила с лидерами крестьянских общин, – или с рыбаками, или попивая пиво на террасах Ла-Дорады, потому что именно так там велись дела, – она оставляла Майю с маленьким сыном поварихи или брала с собой поиграть с другими детьми, о чем не рассказывала Рикардо, тот был жестко против смешения людей разных социальных классов.
Она говорила с Майей по-английски, чтобы не лишать дочь ее собственного языка, и та играючи и совершенно естественно переходила с испанского на английский. Она росла живой и непосредственной: у нее были длинные тонкие брови и нахальное обаяние, которое обезоруживало любого, а еще свой собственный мир: она то исчезала в кустарнике и возвращалась с ящерицей в стеклянной банке или появлялась вдруг полностью обнаженная, потому что оставила свою одежду из солидарности для утепления гнезда, обнаружив там чье-то яйцо.
Как раз в те дни Рикардо, вернувшись после одной из своих поездок на Багамы, привез ей в подарок броненосца в клетке, полной его свежих экскрементов. Он так и не объяснил, откуда тот взялся, но потратил несколько дней, рассказывая Майе то же самое, что, вероятно, рассказали и ему: броненосец живет в норках, которые роет своими когтями, броненосец сворачивается, когда боится, броненосец может провести под водой более пяти минут.
Майя смотрела на зверушку так же зачарованно – полуоткрытой рот, поднятые брови, – как она слушала отца. Через пару дней, когда она вставала ни свет ни заря, чтобы покормить питомца, часами лежала рядом с ним, свернувшись калачиком и несмело держа руку на его грубом панцире, Элейн спросила:
– Ну и как зовут твоего броненосца?
– Никак не зовут, – ответила Майя.
– Как это? Он же твой. Ты должна дать ему имя.
