– Пожалуйста, не будь с ним слишком груба, Линор, – сказал Ланг. Провел большим пальцем по ноге Линор, отчего она вновь моргнула.
Ланг сказал, у него чувство, что все будет хорошо и с прабабушкой Линор тоже. Он сказал, что просто это чувствует. Но, сказал он, ему не кажется, что Линор стоит ездить в Г.О.С.П.О.Д.-а.
– В таком месте никто никогда никого не найдет. Люди ездят туда не затем, чтоб искать других людей. Такие поездки противоречат самой концепции этой штуковины.
– Я все-таки думаю, что, так или иначе, нельзя упускать возможность поговорить с Риком наедине, – сказала Линор.
– Ах-ха, – сказал Ланг.
С экрана доносилась тихая музычка. На экране сменяли одна другую головы. Ланг завел палец за резинку Линориных трусов, на бедро. Ланг сказал, что особый изгиб бедра Линор откровенно сводит его с ума. Снова поцеловал ее горло.
Ланг сказал, бабушки навевают на него ужасную грусть. Что бабушки, как ему кажется, изначально грустные, особенно реально старые, со всевозможными грустными заботами. Он рассказал Линор, что помнит мать отца в техасском доме престарелых в 1960-х. Сказал, когда дедушка умер, отец и мать забрали бабушку домой, на время, но ничего не вышло, даже типа с сиделкой, которую наняли, чтоб она приходила днем приглядывать за бабушкой, и что отец и бабушка Ланга сели и поговорили, и отец Ланга сказал ей, что ее перевезут в дом престарелых.
– Она, я помню, была реально дряхлая, – сказал Ланг. – Помню, она совсем не могла передвигаться, и ее глаза с каждым днем становились всё белее, будто залиты молоком. Она не взбрыкнула на предложение отправиться в дом престарелых. Помню, кивнула, когда папочка ей сказал. Ясно было, она понимала, что иначе не выйдет.
– Ну и мы ездили в этот дом престарелых каждую субботу, ее навещать, – сказал Ланг. – Типа завели традицию. Мой папочка реально старался быть хорошим сыном. И дом был не где-то там, а в Форт-Уэрте, мы просто грузились в машину и ехали ее проведать. Всегда папочка, бляцки рядом всегда я. Иногда мать и брат. Мы грузились, неслись, въезжали в эти ворота и ехали по длиннющей, реально извилистой гравийной дорожке к самому́ дому. Там было реально красиво. И реально дорого. Ничего плохого не скажу о том, как о ней там заботились.
Линор кивнула, и Ланг коснулся ее губы.
– Ну вот, мы все вились по этой дорожке, и я помню, как вообще жутко становилось, когда мы приближались к самому дому, который стоял на вершине типа холма, потому что все машины папочки были с тонированными стеклами, и когда я глядел через ветровое стекло, видел всю эту херню через тонировку, все бляцки темное и будто вот-вот пойдет дождь с ураганом и вообще. И всегда было стремно. И мы, когда ехали по той дороге, всегда смотрели на бабушку, потому что она всегда ждала нас на крыльце, каждый раз. У дома было реально красивое крыльцо, приподнятое. Мы смотрели на нее, пока подъезжали, мы замечали ее издалека из-за снежно-белых волос, такие за километр видно, и инвалидной коляски. Ну и, в общем, она была на крыльце, а мы тормозили, выгружались и шли ее навестить. Она всегда была нам страшно рада. Да и навещать ее было здорово, но, с другой стороны, обязанность, ничего не попишешь. Помню, я из-за этого иногда ныл, по субботам. Мне было чем заняться. Мне было типа восемь лет. – Ланг убрал руку с бедра Линор и нежно погладил туда-сюда ее груди. – Но, знаешь, вот мы ее навещали и все такое, и она нам подробно рассказывала, что́ делает. Много времени это не занимало, потому что, помню, она всегда делала одно и то же, прихватки для моей матери. Где-то одну прихватку в месяц, вот. Она всегда шевелила руками, будто ей реально холодно.
Ланг откашлялся.
– Ну и так оно продолжалось какое-то время, а потом однажды в субботу мы не поехали. Не могли в тот раз. У папочки были срочные дела, мне было чем заняться, все такое. Так что в ту субботу мы не поехали. И на следующий день, я помню, не смогли поехать тоже. Однозначно не смогли, вот. Но в понедельник мы поехали, чтобы ее навестить, типа устроить ей сюрприз, наверстать, так было по-честному и вообще. В тот понедельник, когда я пришел из школы, мы все собрались и погрузились. И понеслись, и, пока взбирались по этой длиннющей дороге на холм, ничего не понимали – мы увидели ее: волосы белеют, коляска сверкает, там, на крыльце, а вокруг все было темное и противное – сквозь тонированное стекло. И мой папочка сказал: «Какого черта?» – потому что понедельник же, а не суббота. И было, знаешь, холодновато. Словно в ноябре, стылость в воздухе. Ну и она там сидит, на крыльце, в этой своей коляске, под одеялами, все такое.
И мы заезжаем наверх, выходим из машины, идем к крыльцу, и она бляцки рада нас видеть, я уже говорил, глаза у нее были молочно-белые, но молоко уходило, когда она была реально счастлива. Она хлопала в ладоши, медленно и мягко, и улыбалась, и старалась поскорее вынуть прихватки и всякую дрянь из одеял, чтобы показать матери, и обнимала нас, все такое, и папочка говорит что-то типа: «Мама, сегодня понедельник, не суббота, мы в субботу не смогли, зато вот приехали сегодня, всё по-честному, а теперь скажи, откуда ты знала, что нас надо ждать сегодня, мы же никому не сказали, что приедем», – все такое. А она глядит на папочку, я помню, будто не понимает, недолго, а потом улыбается, очень мило, и пожимает плечами, и глядит на всех на нас, и говорит, что, ну, она ждет нас каждый день. Потом кивает. Каждый день, понимаешь. Она так это говорит, будто думает, что мы знаем: она-то ждала, что мы будем, ну, навещать ее каждый бляцкий день.
Линор глядела на Ланга.
– Оказалось, она и не различала, где суббота, где что, – сказал Ланг. – Она не знала, что мы завели эту херову традицию. – Он глядел мимо Линор. – Или, может, наоборот, знала, но все равно ждала, думала, может, ей повезет и мы захотим приехать даже в какой-то день, когда не должны. Даже когда на крыльце этого дома стало реально холодно, она все равно ждала, как оказалось. Ну и она смотрела на папочку так, будто не понимала, в чем тут проблема, это всего лишь ее жизнь, сейчас, здесь, разве мы не в курсе? А мы все стояли вокруг нее и чувствовали себя очень погано. Помню, мне было потом хреновей некуда. Грусть вселенская. – Ланг потер глаз. – Она после этого умерла, тоже, прежде, чем я вырос.
Линор глядела, как Ланг трет глаз. Она думала о своей бабушке. Ланг перестал тереть глаз и глянул на Линор. Та поняла, что у нее снова болит в горле. Она стала плакать, самую чуточку.
– Ну, я не хотел, чтобы ты грустила, – сказал Ланг. Нежно улыбнулся. – Это моя грусть, это не твоя грусть.
Он стал целовать глаза Линор, ловить слезы. Он делал это так нежно, что Линор обвила руками его шею. Через минуту Ланг привлек ее поближе и стал пытаться одной рукой расстегнуть застежку ее лифчика. Линор разрешила и продолжала обнимать его шею. Ланг ласкал груди Линор, пока она плакала и держалась за него, и думала о небе в Техасе, в ноябре, сквозь тонированное стекло.
18. 1990
/а/
– Доброе утро, Патриса.
– Доброе утро. Как вы сегодня утром?
