Он все время торопил товарищей. «Я настолько беспокоен в деятельности — и, полагаю, всегда таким буду, пока мне отпущена хоть толика времени, — что, если бы мне пришлось оставаться дольше недели в одном городе, думаю, что дошел бы до такого отчаяния, что взялся писать новое сочинение!» Они отправились в путь из Булони, поездом доехали до Парижа и обнаружили, что французская столица полна английскихпутешественников; из Парижа они добрались железной дорогой до Страсбурга, а затем экипажем до Швейцарии, ландшафт которой дал свежий материал пейзажному перу Коллинза. Однако он присматривался также к отелям и их владельцам; в Базеле хозяин гостиницы показался ему похожим на гробовщика — и с постояльцами он обращался с соответствующей мрачностью, подметил Коллинз. В Лозанне маленькая компания посетила школу для слабовидящих и неслышащих детей, Уилки, который в то время продумывал образ совершенно глухой героини, был крайне заинтересован в этом визите и непосредственных впечатлениях.
Из Лозанны они отправились в Женеву, оттуда в Шамони «в странной коробчонке, называемой повозкой, в которую запрягли кобылу и мула»; она тряслась и громыхала на каменистой дороге так сильно, что «мои челюсти клацали, а ноги выбивали непрестанную дробь по днищу повозки». На следующее утро после прибытия в Шамони Диккенс повел спутников на восхождение по заснеженному склону ледника Мер-де-Глас. К этому моменту Коллинз был уже в полном отчаянии, хотя и старался не показывать этого товарищам. В конце концов, он только что оправился после тяжелой болезни. Последние два дня в Швейцарии он вынужден был провести в постели.
У нас есть преимущество: письма Диккенса проливают свет на состояние и характер Коллинза. «Он легко все принимает, — рассказывал Диккенс жене, — его не сбивают с пути мелочи». Он «ест и пьет все, где угодно чувствует себя непринужденно и всегда пребывает в хорошем настроении». Он ставит Коллинзу в упрек лишь одно: «Иногда он платит людям слишком мало за их хлопоты». Иначе говоря, Коллинз был прижимист. В знак пребывания в иноземном и экзотическом окружении Диккенс предложил спутникам отрастить усы; в те времена гладко выбритое лицо служило признаком респектабельности, и Коллинз четыре года спустя задавался вопросом, «остался бы у самого надежного банковского клерка во всей метрополии хоть малейший шанс контролировать ситуацию, если бы он прекратил гладко брить подбородок»? У Диккенса усы выросли пышные, а у Коллинза и Эгга невыразительные. Усы Коллинза Диккенс в привычной для него манере зло шутить сравнивал с бровями годовалого ребенка. Это была еще одна демонстрация превосходства старшего романиста.
Истинной целью троих путешественников была Италия, и, как только они пересекли Симплонский перевал, Коллинз наконец расслабился. Первой остановкой после границы была Домодоссола, там он наслаждался едой, которую считал более качественной, чем швейцарская. И вино стоило здесь всего восемнадцать пенсов за бутылку. Он вернулся в страну, которую посетил школьником, пятнадцать лет назад, когда он слушал слепого итальянского скрипача, исполнявшего местные песни, на него нахлынулаволна воспоминаний — Коллинз был тронут до слез. Он услышал «хаотические и бесцельные возгласы того рода, что составляют основу повседневных итальянских разговоров».
Выезжая в Милан в старинном экипаже, они получили совет привязать багаж веревкой, обмотав так, чтобы предохранить вещи от кражи. И так «мы волокли с собой три импровизированных каната всю дорогу до Милана. Словно мы все приготовились к бане и вот-вот собирались потянуть за веревку, чтобы опрокинуть на себя ушат воды». Август Эгг, значительный и серьезный живописец Викторианской эпохи, приехал в Италию отчасти для того, чтобы знакомиться с искусством, они с Коллинзом обсуждали увиденное — к нетерпению Диккенса, который не слишком интересовался «старыми мастерами», а разговоры об искусстве считал вздором. «Слушать, как Коллинз с ученым видом обращается к Эггу (которому, как художнику, дозволено нести немного этой чепухи), рассуждая об оттенках красного, зеленого, о том, как некоторые детали “хорошо сочетаются” с другими, о неверных и верных линиях — всё это чудовищно смешно». Диккенса несколько раздражала неряшливость Коллинза, сам он жил в идеальной чистоте и порядке, а в комнате Коллинза царил хаос случайных предметов, разбросанных по всем поверхностям.
В течение следующих шести недель они продолжали большой тур по стране с остановками в Генуе, Неаполе, Риме и Венеции. Пароход из Генуи в Неаполь был переполнен, и три англичанина вынуждены были провести первую ночь на палубе среди других пассажиров, которые, по определению Диккенса, теснились, как «ложки в буфете». На следующую ночь Диккенсу удалось раздобыть каюту, а Коллинз и Эгг улеглись в кладовке, «точно свиньи в хлеву». В Неаполе Коллинз встретил человека, знакомого по прежнему путешествию. «Это вы сломали тогда руку? — Нет, то был мой брат. — Голуэй умер». Голуэй был мальчиком, из-за которого пострадал тогда Чарльз Коллинз. В Неаполе три компаньона нашли время, чтобы подняться к кратеру Везувия, где Коллинз увидел «кроваво-красную начинку вулкана, плохо различимую сквозь горячие испарения и серный дым».
Рим оказался точно таким, каким помнил его Коллинз. Он узнавал все старые, знакомые места на холме Пинчо. Видел тех же епископов в пурпурных чулках, тех же мужчин в островерхих шляпах и женщин в красных юбках. Нищие и уличные мальчишки были повсюду. Он отметил, что Папа выглядит встревоженным и несчастным. Когда понтифик проходил мимо людских толп, все опускались на колени — все, кроме Коллинза, который лишь снял шляпу; Папа мрачно кивнул ему. Это был особый римский мир.
В Венеции их ждала совсем другая картина. На вокзале их встретила гондола от отеля «Даниэли», которая несла их по темным водам Большого канала, по обеим сторонам тянулись ряды старинных домов, и Коллинзу казалось, что он вернулся в Средневековье. На время визита они наняли гондолу, посещали оперу и балет, жили в окружении картин и дворцов, но погода была настолько холодной, что Коллинз приобрел объемный венецианский плащ с капюшоном.
Они вернулись в Англию в декабре 1853 года через Лион и Париж. Когда подвели итоги общим расходам, Коллинз обнаружил, что потратил больше, чем намеревался. Трудно было экономить в компании Диккенса. И вот теперь необходимо было возвращаться к работе. Письма с Континента к друзьям и родственникам могли обеспечить его материалом для серии дорожных очерков, которые он рассчитывал опубликовать в Bentley Miscellany. Так что в начале 1854 года Коллинз собрал первый вариант «Писем из Италии» и представил его мистеру Бентли. К несчастью, журнал только что закончил публикацию «Путешествия из Вестминстера к Святому Петру», а Коллинз не удосужился это заметить, так что был крайне разочарован отказом. Он мог бы предложить сочинение в Household Words, но и Диккенс не пожелал его публиковать.
В довольно скверном настроении Коллинз вернулся к работе над незавершенным романом, отложенным в сторону из-за болезни и заграничного путешествия. Писал он быстро все первые месяцы года, и к весне рукопись была готова. «Игру в прятки» в июне опубликовал тот же Ричард Бентли, текст предваряло посвящение Чарлзу Диккенсу «в знак восхищения и привязанности».
Книгу приняли с энтузиазмом, поскольку сочли свободной от «тяжелого, душного, нездорового аромата» предыдущего романа «Бэзил»; анонимный рецензент в Leader хвалил новое произведение за «сложную ясность» сюжета, весьма удачное определение для большинства сочинений Коллинза. Диккенс сказал свояченице: «Я думаю, это самый умный роман, который я когда-либо видел у новых авторов». Дальнейшему успеху романа не способствовало то, что в конце марта разразилась Крымская война. Внимание нации было сосредоточено на боевых действиях, публика охотнее читала газеты, чем художественные произведения. Так что «Игра в прятки» быстро отодвинулась на периферию общественного обсуждения. Первый тираж был распродан, но следующие не появились.
