— Держи меня в курсе, хорошо?
И словно вспомнил о своей улыбке. Ведь Питер был Питером, а потому не мог не улыбнуться.
Дни шли своей чередой, и каждый последующий был хуже предыдущего. Люк не знал, как им удается держаться. Ему и без того было тошно думать о том, какую роль он сыграл в жизни своих людей, затащив их в эту дыру, и желал только одного — отправить всех, включая себя самого, домой. Но вместо этого ему приходилось мириться с тем, чтобы, подчиняясь приказам, вести свои подразделения туда, где больше всего требовалась поддержка британским экспедиционным силам, то есть постоянно перемещаться вдоль линии фронта и кидаться из боя в бой. Они редко спали, постоянно мерзли и все время хотели есть, потому что питались одними холодными мясными консервами. Командиру Люка сильно изуродовало лицо при взрыве снаряда, и его отправили в одно из новых отделений пластической хирургии в Англии. («Пластика, — пробормотал он обожженными губами, когда Люк прощался с ним в мобильном полевом госпитале. — Звучит как пытка».) Высокопоставленные офицеры — люди, с которыми Люк и Питер ехали из Карачи, люди, натаскивавшие, учившие и вдохновлявшие солдат, мужчины, у которых тоже были семьи, своя жизнь и надежды, — исчезали.
«Меня пожаловали в подполковники, — писал Люк Мэдди, — потому что теперь некому исполнять обязанности командира подразделения. Питер теперь майор. На Западном фронте повышения происходят быстро. Не знаю, как мы до сих пор живы. Начинает казаться, что мы служим друг другу талисманами удачи. Из тех офицеров, что приехали вместе с нами, не осталось почти никого, и мысль об этом просто убивает. Нам дали новых британских сержантов, но урду у них еще хуже, чем у Питера. Они стараются, но никто их не понимает. И их мы тоже теряем. Мэдди, многие из них год назад еще учились в школе, они еще почти дети. Снайперы целятся в каждого из нас. Они знают, что у офицеров фуражки, а не тюрбаны».
«Ради бога, — ответила в конце октября Мэдди, — надевай тюрбан».
Это, конечно, было замечательной мыслью.
— Практически готовый план, — сказал Питер. — Молодчина Мэдди!
Перед следующим наступлением все офицеры Люка сменили фуражки на тюрбаны. Они атаковали через изрытое снарядами поле Монашкиных лесов, или Ноннебоша; еще один неистовый бросок в дыму орудий, чтобы оттеснить немцев от дороги на Менен. Уиттакер не одобрил идею со сменой формы и отказался надевать тюрбан: «Вы все-таки в армии». И его убили. Снайпер снял Уиттакера во время того наступления, хотя он не должен был участвовать, но настоял на том, чтобы помочь. Он сказал, что люди имеют право услышать команду атаковать на родном языке, черт бы его побрал. Его застрелили еще до того, как они достигли немецких позиций и успели взять в плен окоченевших солдат. («Данке, — заикаясь лепетали пленные, — данке».) Люк написал жене Уиттакера позже в тот же день, когда он и остальные оставшиеся в строю бойцы попадали без сил в руинах каменной часовни, где над головами у них играли жуткие, сверхъестественные лучи прожекторов. Перо Люка двигалось по влажной бумаге, выводя одни и те же бесполезные банальности о храбрости и быстрой смерти, которые он писал уже слишком много раз.
Мэдди тоже постоянно писала: ежедневные письма, которые всегда шли очень долго и приходили пачками. Они отвлекали Люка от происходящего ужаса, рассказывая о жизни, которой он жаждал и о которой она писала так, словно они были рядом — сидели друг возле друга на скамейке, в ресторане или лежали в постели, — так, будто она тоже представляла себе, где находятся бойцы. Мэдди описывала, как шевелится растущий у нее внутри малыш, в существование которого она все еще не могла до конца поверить. По его просьбе она рассказывала о каждом своем походе к доктору Талли. «…Он продолжает беседовать со мной о ребенке, который, как он выражается, подходит очень хорошо, как будто это один из пирогов нашего повара. А повар, кстати, не только снова со мной разговаривает, а разговаривает на урду. Урду! Я уверена, что он поверил в себя после того, как его чатни помогли мне справиться с тошнотой». Она писала и о том, что начала преподавать в местной школе, где учатся неугомонные дети садовника. Там нет смехотворных правил, запрещающих замужним (или разведенным) женщинам работать учителями.
«Я так рад, что ты начала преподавать, — писал в ответ Люк. — Тебе нравится?»
«Очень, — ответила она. — Мне нужно было давно начать. Мама тоже иногда приезжает ко мне на работу».
«Как дела у твоей мамы?» — спрашивал Люк.
«Она очень изменилась, — отвечала Мэдди, — даже передать тебе не могу как. Стала лучше во всех отношениях, но по-прежнему тихая. Папа предполагает, что она забыла, как можно вести себя по-другому. Но она стала мягче, менее… скрытной и достаточно приятной в общении. С ней стало легче разговаривать — это и Делла тоже заметила, — особенно если речь заходит о ребенке. Она вышивает ему или ей новую москитную сетку потрясающими звездочками и лунами. Теперь я знаю, кто вышил обезьянок на моей сетке! Она, конечно же, поражена, что я это помню. Я только теперь начала понимать, как она обожает детей, и мне так мучительно грустно от того, что у нее никого, кроме меня, не было. Когда она приходит в школу, то принимается убеждать меня, что приходит проверить, не перегружаю ли я себя на прогулке. Но стоит ей войти в класс, и дети просят ее порисовать с ними, она соглашается, даже если не собиралась оставаться надолго…»
«А дети знают, что ты ждешь малыша?» — спрашивал Люк.
«Знают, — отвечала она. — Им нравится, какой шевелится и пинается».
«Что скажет Диана Элдис?» — любопытствовал он.
«А чего она не скажет?»
«Мне завидно, — писал он в ответ под бьющим по плечам и скатывающимся по шее дождем. — Я тоже хочу чувствовать эти пинки».
Похолодало. Мать Люка, которая всегда была против того, чтобы кутаться, прислала сыну шинель. «Береги ее, пожалуйста. Никаких прорех. Никаких дырок. Мы с тобой каждую секунду. Не забывай, что и наши жизни в твоих руках. Ты все, что у нас есть». Люк одолжил шинель своему ординарцу. До того как попасть в этот ад, парень не знал более низкой температуры, чем прохлада бомбейской ночи. Ординарец спросил, не позволит ли Люк надевать шинель также его брату — рядовому, наику, из подразделения Питера. И так они надевали ее втроем по очереди, смакуя блаженные моменты тепла. Так было до конца ноября, пока последнее крупное сражение года при Ипре не подошло к ничего не разрешающему концу. На линии фронта стало тихо, и вместе с белым покровом, сгладившим пейзаж, пришли наконец и зимние комплекты одежды на толстой сарже. Комплектов было слишком много. Почти половины людей, для которых предназначалась эта форма, уже не было в живых. Они лежали в мерзлой земле, и им уже не суждено было вернуться в жаркую Индию, о которой они так мечтали.
«Я не забыл индийскую жару, — писал Люк Мэдди. — Иногда во сне я ее ощущаю. Но никогда не вижу во сне тебя. Ты можешь прислать мне свою фотографию? Мне так нужно видеть твое лицо».
Она выполнила его просьбу и прислала ему портрет в сепии. Ричард сфотографировал ее на веранде. Люк получил фотографию, будучи на новой позиции, выше по линии фронта, возле оккупированного немцами городка Нев-Шапель. Новый командир Люка — издерганный полковник из Ипсвича — приказал ему привести сюда потрепанные остатки дивизии и окопаться на зиму. Здесь было спокойнее, хотя ходили слухи о планировавшемся весеннем наступлении. Условия жизни тоже оказались несколько лучше. Глубокие окопы, вырытые инженерными частями, дощатые дорожки, чтобы не мочить ноги в ледяных лужах, и маленькие роскошества в виде мешков с песком для защиты голов от снайперских пуль. И еще блиндажи, где можно было спать, укрывшись от дождя и ветра.
