В темпоральном режиме модерна каждое новое поколение воплощает собой эту волю к отграничению и обновлению, но нигде подобная установка не сталкивалась с той особенной исторической ситуацией, каковой она была в Германии 1968 года. Для этого поколения речь шла не только о разрыве как знаковой характеристике модерна, но прежде всего о разрыве с национал-социалистическим прошлым. В этой ситуации История сливалась с семейной историей. Сыновья и дочери бросили вызов своим отцам (в меньшей мере это относилось к матерям) и поставили их к позорному столбу. Забив тревогу, они – в союзе с «поколением 45-го» – сорвали маску с общества, причастного к совершенным преступлениям, закосневшего в благополучии и карьеризме, разоблачили его «лживость» (ключевое слово эпохи), выявили втайне сохранившуюся преемственность его институтов национал-социализму.
Исторический разрыв сопровождался драматическим переписыванием культурной памяти: то, что раньше было забыто, что умалчивалось, вытеснялось из сознания, теперь вспоминалось, а то, что некогда прочно помнилось (в том числе гуманистические традиции, классическое образование, история культуры), теперь стало забываться. Памятование и забвение переживали радикальный разрыв с прошлым. Достижением молодежного бунта было то, что господствующее тогда «коммуникативное умолчание» сменилось языком протеста и конфронтации. Что касается проекта мемориальной культуры, то тогда начался продолжающийся до сих пор период критического изучения преступлений национал-социализма, который сопровождался соответствующей просветительской работой, а также созданием мемориальной культуры Холокоста. Речь шла об эмансипации ради нового, о коллективном принятии на себя полномочий за великий эксперимент построения будущего. Если согласиться с подобной трактовкой поколения «шестидесятников», то станет ясно, почему этого поколения не было в ГДР. Причина, по которой там отсутствовали политически обостренный конфликт между поколениями и историческая цезура, объясняется тем, что в ГДР революция совершалась не снизу, а сверху. Там государство взяло на себя задачу полного разрыва с национал-социализмом и соответствующей радикальной чистки государственных структур. Само государство выступило в качестве революционного генератора будущего, узурпировав таким образом роль молодежи (что делало его привлекательным для некоторой части западногерманской молодежи)
[418].
Спустя почти четыре десятилетия множатся симптомы того, что интерпретативная власть «шестидесятников» заканчивается. «Эра сверхморальных сыновей отцов-нацистов завершилась», констатировал Слотердейк
[419]. Мы уже упоминали Карла Хайнца Борера, который на рубеже тысячелетий, критически рассматривая позиции «шестидесятников» применительно к диалектической взаимосвязи между памятованием и забвением, говорил о «фиксированности на Холокосте» и об «усеченной истории». Борер упрекал «шестидесятников» в одержимости совестью и в забвении национального. Он воспользовался формулой супругов Митчерлих, чтобы охарактеризовать психологическую диспозицию «шестидесятников»; их отношение к нации он назвал «ослаблением активной энергии» (Besetzungsenergie), в котором видел поколенческий признак, а точнее, болезненный симптом этого поколения.
Хотя немало представителей его собственного поколения разделяли ценности «шестидесятников», Борер адресовал свою критику именно молодому поколению. Судя по всему, поколенческий дискурс служит излюбленным оружием в борьбе за интерпретативную власть над историей.
Как же происходят проводы этого поколения, столь влиятельного в послевоенный период? Возможно, об историческом значении поколения свидетельствуют ожесточенность споров и продолжительность самого ухода. Цезура, установленная после «шестидесятников», ознаменовала собой уже не разрыв между отцами и сыновьями, а антагонизм между двумя непосредственно следующими друг за другом поколениями: «поколением 68-го» и «поколением 78-го». Первые проводы «шестидесятников» состоялись примерно в 1990 году. Германист Томас Анц посвятил свою статью «риторике эпохальных цезур». Как и в конце шестидесятых годов, теперь опять в массовом порядке выписывались «свидетельства о смерти», продиктованные желанием ускорить ее. «Поколение 78-го» воспользовалось исторической цезурой 1989 года, чтобы устроить проводы «шестидесятников», переместить их из центра интерпретативной власти над историей на кресло-катапульту истории. «Поколение 78-го», которое долгое время солидаризировалось с «шестидесятниками», лишило их полномочий на интерпретативную власть, заявив о собственной идентичности в качестве «анти-шестидесятников» или «пост-шестидесятников». В литературе был также провозглашен «конец послевоенного времени», маркированный сменой поколений. В октябре 1994 года к Франкфуртской книжной ярмарке вышло специальное приложение еженедельника «Die Zeit», озаглавленное «Второй Час ноль». Ирина Радиш сравнивала в нем литературу послевоенных поколений: первого (1945) и второго поколений (1968) с литературой третьего – «семидесятников» (1978). Вывод гласил: «Третье поколение просто закрывает Великую книгу истории». По ее словам, литературное детство этого поколения не знает «ни теней, ни глубины, ни подробностей. Отцы и матери куда-то подевались. Да и от мировой истории ничего не осталось». Писатели не хотят ничего – «ни изобретать, ни улучшать, ни разоблачать, ни выявлять. У них больше нет ни намерений, ни собственных взглядов. Молодое поколение этого „второго Часа ноль“ больше не желает сочинять эпохальные произведения, и в этом заключается его сила. Похоже, оно открывает в литературной истории новую главу, без бремени прошлого, без ограничений, без обязательств – свободно, каким всегда хотело быть искусство и каким бывало редко»
[420].
То, что началось в девяностых годах, продолжается до сих пор: проводы «шестидесятников». Книга Хайнца Буде «О старении одного поколения», вышедшая в 1995 году, была написана уже как бы с точки зрения «семидесятников», того поколения, которое Хайнц Буде желает себе на смену. Отчасти собственные проводы «шестидесятники» устроили себе сами, а именно своей самокритикой и ренегатством. Те, кто так настойчиво ратовал за изменение мира, стали постмодернистами и комфортно устроились в мире со всеми его противоречиями. Все, что раньше подвергалось анафеме, – капитализм, потребительство, консенсус, массовая культура, элитарность, уют, бидермайер, культ женщины-домохозяйки, политическая апатия и новый национализм – превратилось в новые лозунги. Симптомом того, что время «шестидесятников» истекло, служат не только нападки на них, но и возросший интерес ко всему, чему раньше не уделялось внимания из-за характерной для «шестидесятников» политизации и морализации. Как показала Ирис Радиш, при подобной смене настроений речь идет не только о новой деловитости, но также (по свидетельству Борера) о возвращении ценностей и пафоса. Очевидно, уход «шестидесятников» оставил вакуум, который может заполняться чем угодно – от консервативных ценностей до активного консюмеризма и глобального капитализма. Встает задача, которую будет решать не одно поколение, а все ангажированные граждане. Это задача оживления утраченных критических импульсов.
