Наглядность этих картин была призвана, говоря словами Ницше, «сотворить память». Ницше задавался вопросом: «Как сотворить человеку-зверю память? Как вытиснить в этой частично тупой, частично вздорной мыслительной способности, в этой воплощенной забывчивости нечто таким образом, чтобы оно оставалось?» Ответ Ницше гласит: «Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти»
[322]. Фотографии должны были закрепить в коллективной памяти немцев сознание вины и раскаяния. Оккупационные власти, которые надеялись на радикальное и быстрое изменение идентичности, недооценили психическую и политическую сложность данного процесса. Ужасы Холокоста воспринимались и откладывались в памяти независимо от собственных биографических воспоминаний; «„искусственные“ воспоминания оставались чужими и все же были неотвратимы», пишет Дагмар Барноу
[323]. Эти воспоминания должны были «носить преимущественно физический характер» или, как говорил Ницше, «причинять боль». Разоблачение преступлений должно было вызвать у немцев физическое страдание; раскаяние подразумевает «угрызения совести», то есть боль. И немцы должны были «чувствовать эти угрызения совести из-за того, что они сделали, испытывать страдания от причиненных ими страданий. Наказание в виде раскаяния и угрызений совести должно было само иметь преимущественно физический характер: «Вы, немцы, должны очиститься тем, что будете голыми руками носить разлагающиеся трупы жертв, прижимая их к себе, ибо вы отвечаете за это». Цель состояла в принуждении к очищению через осквернение, к оздоровлению через заражение
[324]. Оборачиваясь назад, историки приходят к единодушному мнению, что подобная терапия сама по себе не произвела целительного воздействия. Дагмар Барноу скептически замечает, что такой насильственный способ предъявления немцам их вины «мог причинить им опасные душевные и телесные раны, но вряд ли вызывал у них такие угрызения совести, которые способствовали формированию новой, то есть исправленной немецкой идентичности»
[325]. Такие душевные раны, не ведущие к личностным переменам, именуются «травмами».
Спустя четыре года после окончания войны Ханна Арендт посетила Германию, где узнала о проводившейся плакатной кампании: «В первые дни оккупации всюду можно было увидеть фотоплакаты, которые запечатлели ужасы Бухенвальда; указующий перст был нацелен на зрителя, подпись гласила: „Виновен – ты!“»
[326] Корнелия Бринк привела в своей книге образцы таких плакатов; на каждом сгруппировано несколько фотографий с сопроводительным текстом и крупной надписью. «Эти гнусные преступления – ваша вина!» – значится на одном плакате, а рядом более мелким шрифтом: «Вы спокойно наблюдали и безропотно мирились с этим»; и еще: «Это ваша безмерная вина. Вы повинны в этих кровавых злодеяниях!»
[327]
Многое указывает на то, что именно такой плакат вызвал реакцию философа Карла Ясперса, учителя Ханны Арендт. Когда зимой 1945–1946 года в Гейдельберге был вновь открыт первый университет, Карл Ясперс выступил там с лекцией о духовной ситуации в Германии. Эта лекция была опубликована в 1946 году под названием «Вопрос о виновности». Менее известны непосредственные обстоятельства, побудившие Ясперса к его постановке вопроса. Ясперс пишет: «Вопрос о виновности приобретает вес из-за обвинения, предъявленного победителями и все миром нам, немцам. Когда летом 1945 года в городах и деревнях были вывешены плакаты с фотографиями и сообщениями из Бельзена и с решающей фразой: „Это ваша вина!“, совесть заговорила, ужас охватил многих, кто действительно ничего не знал, и тогда кое-кто возмутился: „Кто это меня обвиняет?“ Никакой подписи, никакого органа власти, плакат словно возник из пустоты. Это общечеловеческое свойство: обвиняемый, независимо от того, обвиняют ли его справедливо, старается защитить себя. <…> „Это ваша вина!“ значит сегодня гораздо больше, чем виновность в войне. Тот плакат уже забыт. Но то, что узнали о нас, осталось: во-первых, реальность мирового общественного мнения, которое осуждает нас как народ в целом, во-вторых, собственное смущение»
[328].
Ясперс также возвращается к первообразу немецкой вины. То, что в его словах звучит намеком, было вполне понятно его тогдашним современникам. В его тексте характерно последовательное употребление местоимений «нам» и «нас». Он сохраняет тональность национального дискурса, хотя предпосылки самого дискурса стали противоположными. В гитлеровские времена немецкий народ собирался покорить остальной мир, а теперь остальной мир взирал на побежденную Германию в роли победителя. Всемогущество сменилось бессилием, высокомерие – виной. «Мировое общественное мнение, которое осуждает нас как народ в целом», заново связало узы нации, но теперь уже не на основании позитивной самооценки, а на основании самоощущения в качестве сообщества преступников, переживающего коллективный позор. Это коллективное переживание, рождение новой коллективной идентичности под знаком позора занимало центральное место в приведенном тексте Томаса Манна. Ясперс выступает против такой формы коллективной идентичности, которая основывается на травме. Его философский анализ вины, тщательно дифференцирующий это понятие, является опровержением тезиса о коллективной вине. Но ход его мысли непрост. Тезис о коллективной вине отвергается, ибо он провоцирует сопротивление. По мнению Ясперса, мировое общественное мнение, принуждающее немцев признать коллективную вину, ведет к унизительному переживанию коллективного стыда, что как раз не позволяет немцам осознанно разобраться с собственной виной. Две фразы, завершающие процитированный фрагмент, плохо сочетаются друг с другом: «Тот плакат уже забыт» и «Но то, что узнали о нас, осталось». Однако, пожалуй, именно это противоречие вкупе с неловкостью формулировки указывает на проблему, о которой идет речь: на парадоксальную, характерную для травмы взаимосвязь между забвением и памятованием.
Ясперс также говорит о мировом общественном мнении и о коллективной утрате достоинства, но если Томаса Манна занимает проблема стыда, то Ясперса волнует вопрос о вине. Ясперс реагирует не столько на визуальное впечатление от фотоплаката, сколько на содержание его вербальной части. Импульсом для его размышлений о вине послужили слова об осуждении немцев «как народа в целом», а его вклад в разработку проблемы состоит в дифференциации понятия вины, позволяющей изъять из тезиса о коллективной вине его травмирующее жало.
