Выставка, посвященная Гогенштауфенам, ознаменовала собой резкое повышение интереса к истории у немцев. Об этом наглядно свидетельствует увеличившееся количество музеев. В федеральной земле Баден-Вюртемберг с ее наиболее густой сетью музеев их количество с 1975 года удвоилось, достигнув числа 920
[511]. Чем же знаменателен успех штутгартской выставки? Какие обстоятельства возродили интерес к истории? Концепция выставки была разработана земельным правительством, чтобы отпраздновать 25-летний юбилей Баден-Вюртемберга. Ответственным за проект был премьер-министр Ханс Филбингер, скандальное разоблачение которого в качестве судьи военно-морского суда при нацистах состоялось годом позднее. Выставка связывала краткую историю земли Баден-Вюртемберг с продлившейся восемь веков историей династии Гогенштауфенов. Обращение к Средневековью удачно соответствовало тому, что Ницше называл монументалистским подходом к истории: Гогенштауфены встроились в галерею предков, ореол династии давал прекрасную возможность для политического самоинсценирования. Заявленная цель выставки состояла в том, чтобы «активизировать историческое сознание, которое помогает нам обрести нашу историческую идентичность и углубить ее»
[512]. Ханс Филбингер, как сказал Гюнтер Оттингер спустя тридцать лет в своей траурной речи об умершем премьер-министре, «хотел, чтобы Баден-Вюртемберг был землей прогрессивной, современной и умеющей беречь свое прошлое. Он хотел, чтобы Баден-Вюртемберг оставался глубоко укорененным в истории, федеральной землей, которая – напомню о большой выставке 1977 года, посвященной Гогенштауфенам, – успешно борется за свою идентичность»
[513].
Но указание на политическую значимость исторической темы еще не объясняет столь большого успеха состоявшейся выставки. Прежде всего, он связан с тем, что живой интерес к истории Гогенштауфенов поддерживается в этом регионе наличием ценных реликвий в виде древних рукописей, картин и скульптур, живописными развалинами замков, а также народными преданиями, такими как легенды о Барбароссе.
Благодаря общеобразовательным программам у многих посетителей еще сохраняются в памяти знания об этих событиях, поэтому историкам и авторам экспозиции удалось создать убедительную и яркую картину эпохи, обладающую почти магической притягательностью
[514]. Положительный общественный резонанс объясняется желанием удовлетворить неутоленное любопытство. Темы имперского прошлого, колоритные фигуры правителей не были актуальными для публичной сферы в семидесятых годах. Например, в 1971 году в контексте развития Европейского союза и добрососедских отношений между Францией и Германией казалось неделикатным пышно праздновать 100-летие создания кайзеровского рейха в 1871 году. В университетах доминировала бесцветная социальная или структурная история вкупе с различными версиями микроистории; значительный подъем переживали феминистская история и история повседневности. Преобладал интерес к Фуко и марксизму
[515]. Все это было трудно превратить в увлекательный, наглядный рассказ, способный дать пищу коллективному воображению с помощью ярких идей или красочных картин. Новые академические формы обращения к истории не стимулировали у широкой публики ни воспоминаний, ни готовности к идентификации с историческими сюжетами. В отличие от университетских трактовок выставка, посвященная Гогенштауфенам, подавала историю так, как того хотело большинство посетителей: монументально, с имперским блеском, плакативно, а главное – непохожей на современность. Удовлетворение этой потребности людей в истории переживалось ими почти с физическим наслаждением. Кто-то даже оставил в книге отзывов запись: «испытываешь такое чувство, будто хорошо отобедал после того, как сильно проголодался»
[516].
Успех Гогенштауфенской экспозиции и последующих крупномасштабных исторических выставок нельзя понять без учета определенной апатии по отношению к истории, которая достигла своего апогея к семидесятым годам. «Существует опасность, что мы можем стать страной без истории», – предостерег в 1976 году федеральный президент Вальтер Шеель, выступая на съезде историков
[517]. Научные концепции социальной и структурной истории подразумевали не в последнюю очередь отказ от национальной истории. В отличие от ГДР, где на государство работали тысячи историков и где в Восточном Берлине в здании бывшего цейхгауза на Унтер-ден-Линден существовал государственный Исторический музей, ФРГ не могла предъявить своим гражданам ничего подобного. Примечательно, что наиболее успешные исторические выставки, состоявшиеся в Западной Германии, были посвящены Средневековью. Темы Второго и Третьего рейха не находили своего отражения в музейных экспозициях, зато большим интересом пользовалась у публики тема Первого рейха. В торжественных речах при открытии исторических выставок постоянно говорилось о человеке как существе историческом и о насущной необходимости формировать историческое сознание. Но такое формирование ограничивалось отсылкой исключительно к положительным моментам прошлого, то есть к сформулированному Фридрихом Ницше монументалистскому использованию прошлого. Об осмыслении деструктивных и негативных моментов национального прошлого речь не шла. В своей книге о крупнейших исторических выставках, состоявшихся в ФРГ с 1960 по 2000 год, Мартин Гроссе Бурлаге делает вывод, что Средневековью отдавалось предпочтение по сравнению с другими эпохами, а правящие династии превалировали над социально-историческими темами. Он пишет: «Проблемная и современная тематика бывала в период с 1960 по 2000 год исключением». И добавляет: «Проработка истории национал-социализма присутствовала преимущественно в экспозициях региональных архивов, передвижных выставок или же постоянных выставок специализированных мемориалов и документационных центров»
[518]. Большая передвижная историческая выставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта», работа которой была временно приостановлена из-за ошибочных подписей под фотографиями и которая после изменения своей концепции продолжила турне по стране, стала наиболее заметным событием среди прочих исторических выставок восьмидесятых годов – не только из-за количества посетителей и прикосновения к запретной теме, но и потому, что она напрямую соединила индивидуальный уровень памяти с национальным
[519].
