При чтении пожелтевших страниц, дошедших до внука через три десятилетия, словно бутылочная почта, ему пришло на ум, что в лице деда он удивительным и непосредственным образом столкнулся с немецкой историей. В предыдущей главе уже говорилось, что поколения воплощают собой историю, и делается это не только посредством знаний и суждений, опыта и габитуса. Особенно примечательный вариант воплощенной истории, увиденный внуком на примере деда, Штефан Ваквиц называет «нацистским синдромом Туретта». Подобно тому как люди, страдающие этим недугом, начинают в самых неподходящих ситуациях выкрикивать чужим голосом гадкие непристойности, у деда, спустя десятилетия после крушения национал-социализма, снова и снова вырывались из уст нацистские лозунги и формулировки. Человек с синдромом Туретта – это броская метафора, характеризующая многоголосье человеческой памяти, которую нельзя полностью взять под контроль
[451]. Идентичности более ранних периодов жизни сохраняются и в зрелом возрасте, поэтому иногда тот юноша, каким человек был раньше, вставляет свою неуместную реплику в благоразумные речи старика, которым человек стал теперь
[452]. Эти идентичности являются частью «непроизвольных воспоминаний», которые имеют довольно мало общего с тем, что описывал Пруст. Вальтер Беньямин пишет: «Частью memоire involontaire (непроизвольной памяти) может стать только то, что не было пережито явно и сознательно, с чем субъект не знаком как с „переживанием“»
[453]. Неожиданная проговорка консервативного толка из прежних времен отражает непроработанные элементы невольной аффективной памяти, воспроизводя старые взгляды, которые в ходе последующих этапов жизни не подверглись самокритичному пересмотру.
Название «Невидимая земля» относится к миру позавчерашнему, где жил дед Штефана. Но оно относится и к миру вчерашнему, где жил внук, представитель политизированной молодежи, «поколения 78-го». По словам Штефана Ваквица, эти миры тесно взаимосвязаны, ибо знаменуют собой начало и конец тоталитарных движений ХХ века: «Первая мировая война вовсе не закончилась в 1918 году, она тянулась до 1989 года, и не только мой отец, но и я так или иначе продолжал сражаться в ней, а вышел из нее только на последние пятнадцать лет двадцатого века» (133).
Невидимыми в земле деда оставались большие исторические линии, которые обозначились в ретроспективных размышлениях внука, написавшего свою книгу на стыке веков, когда эти линии стали «различимы в настоящем» (Вальтер Беньямин). Внук откликается на написанные в пятидесятых и шестидесятых годах мемуары деда своей собственной книгой, куда он (как и Леопольд) включает длинные фрагменты дедовских текстов, делая их отправным моментом собственных автобиографических рефлексий и трактовок истории. Причиной для поисков прошлого явилась своеобразная лакуна: в силу необычных обстоятельств семье удается вернуть себе фотокамеру, реквизированную пятьдесят лет тому назад; все с нетерпением ждут, что запечатлено на фотопленке, которую вынули из фотоаппарата и отдали в лабораторию для проявки. Но пленка оказалась засвеченной, снимки не сохранились. Утраченные фотографии замещаются картинами, которые «проявляются» в воображении внука при чтении дедовских текстов (34).
Свою книгу-палимпсест Ваквиц назвал «семейным романом». Однако здесь имеется в виду не столько литературный жанр, с которым тщетно пытался справиться отец Дагмар Леопольд, сколько конструктивный характер воспоминаний между поиском и фантазией, между историческими фактами и их художественным преображением. А еще подзаголовок напрямую отсылает к Фрейду и его работе о «семейном романе невротиков», где он указывал на навязчивые, маниакальные и полугаллюцинаторные элементы в семейной среде
[454]. Именно они привлекают внимание Ваквица; недаром страницы его книги переполнены призраками. Внук, следующий в своем воображении за дедом на протяжении первой половины романа, видит в его биографии то, что оставалось скрытым для самого деда. Задача, поставленная внуком самому себе, заключается в том, чтобы задним числом, в конце ХХ века, расшифровать мифы этой судьбы: «Мне, старшему внуку этого разностороннего человека, надо разгадать за конкретными и реальными историческими событиями жизни, запечатленными в дедовских мемуарах, призраки и химеры его страны (которые являлись потом и в моей собственной стране)»
[455].
При чтении дедовских воспоминаний внук с тревогой замечает: «насколько похожей делается моя биография на биографию человека, которого я, пока он был жив, решительно осуждал. <…> Иногда мне казалось, что моя жизнь и жизнь моего деда о чем-то сговариваются за моей спиной, несмотря на разделяющие их десятилетия» (35). Внук отыскивает не только биографические параллели – его книга написана в Кракове, неподалеку от дедовского дома, предназначенного для священника, в верхнесилезском Ангальте, где родился его отец. Он обнаруживает кое-какие общие наследственные черты: «Крупный нос, пристрастие к гаванским сигарам, ранняя седина» (102), а еще можно добавить: писательский талант и некоторые мужские фантазии. Сюда же относятся слова деда, звучащие лейтмотивом: «бессознательное стремление к свободе и простору, тяга к ожидающим активной деятельности и покорения землям на Востоке, тяга, которая вела за собой средневековых предков». На протяжении веков, из поколения в поколение эта мистическая и историческая миссия наследовалась, социализировалась и превращалась в органический габитус, последние отголоски которого обнаруживает внук в самом себе (210).
Наряду с наследственностью, навязчивыми идеями и мечтами было и еще нечто, что договаривалось за спинами внука и деда, – история, которую воплощает собой дед. Это относится особенно к «синдрому Версаля», который глубоко врезался в стальной характер деда. Внук говорит в этой связи о «фоновом излучении» и его ощущаемой «жгучести» (86). Андреас Ваквиц прошел через смерть и разрушения, по собственному выражению, «неподбитым», не став ни трусом, ни революционером, не проявляя слабости и не впадая в уныние; он защитил себя панцирем «твердости и холода» (86). Это настроение, подспудно передающееся от поколения к поколению, иногда выражается в словах, которые можно отвергнуть.
