Рассказывает ли Примо Леви, что оно закончено, описание времени, когда они были рабами в Освенциме? Печатать его, конечно, никто не хочет, но он ведь все равно рассказывает Жану о той главе, что родилась из их плена и дружбы? Да, рассказывает.
Жан — в книге его зовут Пиколо — тоже все помнит, только иначе, может назвать те же детали, но под другим углом зрения. Он придает особую важность их первой встрече, среди страха погибнуть от бомбежки, когда они открываются друг другу в разговоре о своих матерях. Воспоминания у Жана не такие, как у Примо, но это не играет роли. Он слушает, не говоря ни слова.
Рассказ о двух молодых парнях, узниках концлагеря в Польше — сердце неопубликованной книги. Больное место. Это человек? Вопрос вмещает не только низведение жертвы до просто жертвы, но и низведение преступника до просто палача.
Вспомни июньский день под польским небом. Вспомни насилие, вспомни его внезапную отсрочку. Примо и Пиколо должны отнести суп остальным в рабочей команде и идут кружным путем, чтобы немного затянуть время, глотнуть чуть больше воздуха, вспомнить, что существует то, что зовется свободой, хотя бы и на десять минут. Земля пахнет краской и смолой, и Примо Леви вдруг вспоминает песчаные пляжи детства, а затем приходят слова, строки из «Божественной комедии» Данте, остатки гимназических познаний. Он объясняет терпеливому Пиколо, кто такой Данте, что такое «Комедия», из чего состоит «Ад», и его охватывает горячка. Он словно впервые слышит эти слова, в крещендо фрагментов памяти, ему кажется, он вот-вот сумеет вполне объяснить природу человека, его историю и способность к добру и злу.
«Послушай, Пиколо, открой уши и чувства, мне важно, чтобы ты понял».
Почему он вспоминает именно песнь об Одиссее, ему и самому толком непонятно. Но в этот миг поэт Данте встречается с лагерем смерти Освенцимом — одно из сложнейших поэтических творений человечества соединяется в душе молодого Примо Леви с одной из изощреннейших мерзостей человечества. А сам он — переломный пункт, цивилизация и беглец, пересекающий собственный след.
Нью-Йорк
Если это человек, то каков же тогда человек? Такой вопрос стоит и здесь, перед Элеонорой Рузвельт и ее рабочей группой в Лейк-Саксесс.
Девятого июня погода в округе Нассо, штат Нью-Йорк, мягкая, теплая и безоблачная. Одному из членов рабочей группы по правам человека была поставлена сверхчеловеческая задача сравнить всю древнюю мудрость и идеи последних двух столетий касательно ценности и достоинства человека, и теперь он предъявляет четырехсотстраничный документ. Восемнадцать представителей от шестнадцати стран должны выжать несколько капель истины из тысяч идей, уже экстрагированных из ранних источников. Слово, которое звездой сияет над уже проделанным и грядущим трудом и ведет их вперед, — это «универсальность».
Философ-конфуцианец Мэн-цзы цитируется ради формулировки, которой уже две тысячи лет: «Самое ценное в стране — народ, затем следует власть, а наименьшую ценность имеет правитель»
[37].
Обращаются и к индуистским философам и их опальным, вольным, как птицы, идеям: свобода от насилия, от алчности, от эксплуатации, от унижения, ранней смерти и болезни, отсутствие нетерпимости, страха и отчаяния. Птицы, что редко слетают на землю.
Осло
Десятого июня Скандинавский страховой конгресс постановляет как можно скорее ввести новое форс-мажорное предписание: ущерб, нанесенный атомными бомбами, не возмещается.
Иерусалим
Представители ООН, которым поручено найти решение палестинского конфликта, регистрируются 14 июня в иерусалимском отеле «Кадима-хаус». Город выглядит как военный лагерь, всюду войска, баррикады и колючая проволока. Коль скоро комиссия на месте, британцы категорически не намерены терпеть ни нелегальную еврейскую иммиграцию, ни антибританский террор «Иргун»
[38] и «Лиги Штерна»
[39].
Политика вокруг комиссии ООН весьма запутанна и щекотлива. Британцы выказывают к ней безразличие, граничащее с враждебностью. Арабские страны, судя по всему, стоят единым фронтом в резкой оппозиции. Сионисты делают все возможное, чтобы выдвинуть свои аргументы. Американцы делают все возможное, чтобы избежать открытого участия: каковы бы ни были выводы комиссии, США не желают упреков в свой адрес.
Комиссия собирается 16 июня. Ее встречают листовками, памфлетами и газетными статьями — полное неприятие. Верховный муфтий и Высший мусульманский совет направляют Генеральному секретарю ООН телеграмму с официальным уведомлением, что палестинцы сотрудничать не станут.
В газетах напечатано заявление, черным по белому, совершенно недвусмысленно: Палестина принадлежит арабам по самоочевидному естественному праву. Не требуется никакой комиссии ООН, нужно лишь признать этот факт. Если данное заявление останется непонятым, будет объявлена всеобщая забастовка. Все предприятия, кафе, кинотеатры, школы, автобусы, такси и поезда прекратят работу. Ни одному человеку или группе не дозволено давать информацию комиссии ООН. Арабам запрещено писать в комиссию или участвовать в публичных или тайных ее заседаниях. Высший мусульманский совет завершает свое обращение к населению шестым — и последним — пунктом: все протесты должны происходить с большим уважением и в гармонии с арабскими традициями и национальным достоинством.
В 13:30 этого второго дня пребывания в Палестине председатель комиссии ООН Эмиль Сандстрём выступает по радио. Он подчеркивает, что комиссия не имеет никаких предвзятых мнений, ничто не определено заранее, участники готовы без предубеждения принять к сведению любые точки зрения и что он лично желает только сотрудничества с палестинским руководством. Комиссия будет рада всем, кто захочет написать, дать информацию или иным способом завязать с нею контакт. Передача ведется по-английски, и ее можно услышать по всей Палестине. Но кто слушает?
Париж
Симона де Бовуар называет Нельсона Альгрена Крокодилом за его веселую зубастую улыбку, а он ее — Французской Лягушкой.
Двадцать четвертого июня де Бовуар покидает свою сельскую идиллию под Версалем и возвращается в Париж. Ночи она проводит во хмелю в случайных клубах, которые зовет пещерами; интеллектуалы следуют там негласной, но установившейся привычке: ровно в одиннадцать подходят на некой особенной улице к некой двери, за которой обыкновенно расположено кафе. Ночью будничная реальность преображается в нечто секретное, почти незаконное. За деревянными дверьми, которые открывают мистические женщины, прячутся лестницы, ведущие в погребки с красными коврами, глубокими креслами, джазовой музыкой, баром, фортепиано. Художники из Сен-Жермен-де-Пре танцуют и все больше пьянеют. Многие зримо заявляют о своих политических взглядах нарукавными повязками, атмосфера зачастую мало-помалу накаляется, и часам к трем фашисты начинают драку с коммунистами, а их девушки между тем зевают. Другие же блюют в углу или засыпают прямо на полу. Когда коммунисты уходят, битву продолжают экзистенциалисты.
