Остается один вопрос, и на него надо найти ответ:
А как бы сложилась судьба Видаля Коэнки, если бы он остался в Салониках?
В 1942 году ему исполнилось бы пятьдесят два. Собственно, ответ Катрин знала заранее: Видаль был бы убит. Но… можно ли писать историю его жизни, исходя из потрясшей мир картины общеевропейского геноцида? С ответом в руке?
Это было бы неразумно. Время не может схлопнуться в маленький черный комок непредставимой тяжести. В этом и есть фундаментальное отличие времени и пространства.
Или может? Еще раз: кажется неразумным. Но есть ли общий знаменатель у слов “разумно” и “геноцид”? Даже употребить их в одном предложении – и то вызывает дрожь отвращения. Эти слова – антонимы, у них только одно-единственное общее свойство: они взаимно исключают друг друга. Но можно и нужно спрессовать время в чудовищную тьму, потому что именно с этим столкнулось в те годы человечество. Геноцид не коснулся Видаля, а если бы коснулся, его бы не было в живых. Он остался жив, но мрак не рассеялся окончательно, он остался и занял место во многих душах, в том числе и самого Видаля, и ее, Катрин.
Площадь Свободы, Platia Eleftherias, – в квартале отсюда. Пять минут ходьбы. Она знает, что в 1942 году Видаля Коэнки здесь не было. Тогда он жил в Вустере, в эвакуации, – Лондон непрерывно бомбили. Хотел записаться в армию, но его не взяли по возрасту. Работал по ночам, тушил зажигательные бомбы. Из-за войны фирма не могла покупать бриар во Франции. Может быть, они экспериментировали с другими сортами дерева? С английской вишней? Или грушей? Они с Морисом шли ощупью, пытаясь достичь более или менее удовлетворительного результата. Вишня, грушевое дерево, ель. Заготовки надо вываривать, потом долго ждать, пока высохнут, – и все равно жаростойкость этих пород не шла ни в какое сравнение с бриаром.
Но в любом случае 11 июля 1942 года в Фессалониках Видаля не было. А если бы он был там, нацисты выгнали бы его вместе с другими на площадь Свободы. Он стоял бы несколько часов на испепеляющей жаре, там, где стояли и другие люди с такой же фамилией, с окровавленными после ударов прикладами головами.
Женщина в архиве еврейской общины дала ей телефонный номер – позвоните, сказала она, этому человеку, может, он что-то знает. Катрин набрала номер, извинилась за беспокойство и изложила свое дело.
– Позвоните аптекарю. – Приветливый мужской голос.
– Аптекарю?
– Не я, не я – это он занимается такими делами. Я помогаю иногда, но главное делает он. У вас есть блокнот?
Катрин записала номер и тут же позвонила.
Изложила свой вопрос и услышала вместо ответа тоже вопрос, неожиданный:
– И что мы будем делать?
– Что будем делать? – растерялась Катрин.
– Я бы с удовольствием вам помог, но не могу. Стою в аптеке по тринадцать часов в день, у меня семья. Только что родились близнецы.
– Поздравляю. – Катрин почему-то искренне обрадовалась. – Замечательная новость.
– Да, замечательная. Но я один. Я не могу все делать один.
Усталый, бесцветный голос. Должно быть, единственный человек, пытающийся собрать воедино осколки памяти. В свободное время, которого у него совсем немного. Времени встретиться у него нет, но он называет некоторые координаты: стена вокруг Белой башни, Королевский театр, площадь Наварино, две церкви – церковь Орфанос, собор Димитриос.
– Они везде! – внезапно восклицает аптекарь.
Куда подевались бесцветные, усталые интонации… наверняка прижимает ладонь ко лбу в жесте отчаяния и непонимания, как такое могло случиться.
Катрин никогда не встречалась с этим аптекарем, но никаких сомнений: он разделяет ее ярость.
Солнце выжгло Фессалоники добела. Белая фаянсовая чашка, белая исцарапанная поверхность столика отражает исцарапанное небо. За рядом раскаленных автомобилей – стальное, выцветшее к полудню море, из последних сил отражающее беспощадные дротики солнечных лучей.
Испанские евреи кладут на могилы каменные плиты величиной примерно с саму могилу. Надпись на камне обращена к небу. Часто камень помещают на мраморный или кирпичный цоколь, повыше, будто опасаются, что Бог близорук и может не различить буквы. Со стороны сефардское кладбище напоминает город – скопище белых низких домиков. Каменный город для усопших. Некрополь. Этим сефарды отличаются от других евреев – те обычно ставят памятник вертикально, в головном конце могилы. Но одно слово на надгробии любого еврея обязательно. Nefesh, “душа” на иврите. Разбить могильный камень – разбить душу.
Катрин неоткуда знать, какие именно люди составили цепочку, закончившуюся ее рождением. Рождались дети, вырастали, сами становились родителями – и так далее, и так далее. Напоминающая веер бесконечность. И кто-то из этих людей, влюбляющихся, совокупляющихся, живущих вместе и расстающихся, непосредственно замешан в ее появлении на свет. Даже не кто-то, а все. Все сведения, которые Катрин удалось выдоить из истертых бумаг в различных архивах в Лондоне, Фессалониках, Будапеште и Иерусалиме, дали похожий результат: она поняла, насколько безбрежно море того, чего она не знает и не узнает никогда. Все, что у нее есть, – два испанских рода:
Коэнка
Маисса
Она выписала эти фамилии несчитанное количество раз. Если бы это было в ее силах, покрыла бы их сусальным золотом, придала бы им вещное существование. Чтобы имена сохранялись не как выцветающие и превращающиеся в прах листочки бумаги, а приобрели бы свойства относительной нетленности. Носители историй, которые давно уже некому рассказать, капсулы давно прервавшихся жизней, напоминания об утерянном прошлом. Их имена – ключ к городу Фессалоники, который когда-то назывался Салоники, к городу в Османской империи, городу, где шум моря когда-то сливался с многоязычной человеческой речью.
Катрин, одинокая Воительница утраченной памяти, не знает, кем были ее предки. У нее нет ни портретов, ни хотя бы каких-то когда-то принадлежащих им вещей.
Но она знает твердо: они жили здесь, в этом городе, ходили по этим улицам, покупали персики и вино. Они жили здесь и похоронены здесь же, на большом сефардском кладбище за городской стеной.
Это она знает твердо. Не знает, на каких именно надгробиях были высечены имена Коэнка и Маисса, но знает, что где-то здесь, на этом огромном кладбище, были закопаны звенья цепочки, приведшей к ее появлению на свет. Влюбленные, совокупляющиеся, расстающиеся мирно или со скандалом – если бы не они, ее бы не было.
Приезжие прогуливаются по набережной и даже не замечают, как буквально за сутки жизнь переходит в другой режим: начинается горячий сезон. Вчера не было ни одной лодки, сегодня целая флотилия. Вчера лотки с мороженым были покрыты слоем пыли, сегодня открыты и сверкают как новенькие. В этот день, в конце апреля, начинается Время Туристов. Город готовится принять доходный поток любителей кофе со льдом и инстаграмщиков с выпяченными в виртуальных поцелуях губами. Розовые, как жвачка, пластиковые сандалии продаются на каждом углу и тут же начинают шлепать по каменным тротуарам.
