И Катрин тоже знает.
Она сидит в уличном кафе, ест утопленное в меду апельсиновое пирожное и пьет кофе. Народу нет – только какая-то немецкая пара. И компания старых греков, мужчины и женщины, – эти наверняка приходят сюда ежедневно. Догадаться нетрудно: официант принес им кофе и сладости, не дожидаясь заказа. И знают они друг друга давным-давно, привыкли к молчанию – все, что можно было сказать, уже сказано. Привыкли к голубям, клюющим что-то под столиками. Они даже не посмеялись над уловкой хитрого воробья – тот с беззаботным видом прыгал по перилам, но не успел немец отвернуться, хищной молнией порхнул к столику и оторвал кусочек торта. А греки то и дело одной рукой ласково поглаживают другую – да, так бывает. Хотят убедиться, что рука на месте, что кожа теплая, что все происходит не во сне, что действительность такая, какой и быть должна. Катрин помнит: бабушка тоже сцепляла руки в замок и крутила пальцами, не отрываясь от экрана телевизора. Вечное движение без всякого смысла.
И вот Катрин сидит в кафе в Фессалониках, вспоминает бабушку Риту в Лондоне и думает о дедушке Видале и унаследованной им фамилии.
В горах Кастилии есть плато, а на плато – городок, где когда-то взорвался мой мир. Куэнка. Он есть – и его нет. Он за пределами памяти. Никто из живущих не может помнить, как жили мои предки в этом городе. Никакой связи – но связь все же есть. Фамилия, которую унаследовала Салли, моя мама. Родина моих пра-пра… надо попробовать сосчитать, сколько именно пра. Это и родина, и антиродина. Место, откуда их изгнали, место, где они чувствовали себя в безопасности, и место взрыва, разбросавшего обитателей Куэнки по всему миру. А результат? Столетия тревоги и неприкаянности.
Испания. Вот оно – Кастильское плато, раскинувшееся под ярко-синим небом, плотно прилегающим к горизонту. Заросли чертополоха. Дороги даже и дорогами назвать нельзя – мятые извилистые полоски, чуть светлее бескрайнего рыжего пейзажа. Стада овец. Хочешь проехать – выбирай места посветлее.
А на берегах рек преобладает зеленый: зеленая тень от камыша, тихая, зеленая с чернотой вода. Журавли издалека выглядят как черно-белые запятые на бутылочно-зеленом фоне.
Городок Куэнка расположен в двадцати километрах к востоку от Толедо, на склоне горы. Надо приглядеться, чтобы вычленить дома среди уступов скал, они словно перетекают друг в друга. Поселение заложили мусульмане в восьмом веке, потом его захватили христиане, мусульмане вернули назад, потом оно опять перешло в руки христиан. Расправа была ужасающей: сотни людей сбросили со скалы. Таково было наказание за истинные и выдуманные преступления.
Много столетий на Иберийском полуострове мусульмане, христиане и евреи жили бок о бок. Золотой век, когда понятия “толерантность” еще не существовало, а толерантность уже была. Никто не сформулировал теорию, хотя бы пару тезисов толерантного общества, никто не принимал официального решения, что-нибудь вроде “отныне мы будем жить в мире и согласии”. Нет, ничего подобного не было. Скорее всего, многолетний опыт показал практические преимущества толерантности.
Но, как выяснилось, до определенного предела. И в городке Куэнка тоже действовал этот неписаный манифест, пока ему не пришел конец. В общих чертах все выглядело так: город попеременно занимали то мусульмане, то христиане, а евреев бросали в пропасть.
Катрин записала в блокноте название города, имя Видаля и свое собственное имя. Больше ей ничего не известно. Это имя носят узкие извилистые улицы на краю обрыва, откуда открывается величественный вид на красно-коричневые горы. Это имя носит и покачивающийся под ветром мост через ущелье, холодная бурливая река на дне обрыва. Даже миндальные пирожные с медом носят это имя: Куэнка.
И массовые убийства, и костры, на которых людей сжигали заживо, – тоже Куэнка.
Почти никаких документов не сохранилось, но факт остается фактом: в один прекрасный день… ну нет, эта фигура речи здесь неуместна. В один страшный день в Куэнке произошло извержение вулкана ненависти. После этого евреев в Куэнке не осталось. Примерно то же произошло и в Валенсии, всего в нескольких десятках километров, и в Толедо, и в Барселоне – в семидесяти городах на протяжении всего-то одного года. Насилие, убийства, принудительные крещения – и на том все закончилось. Евреев в Испании не осталось.
Единственное место, где сохранились записи и свидетельства, – Валенсия. И там, в архиве, Катрин прочитала про 1391 год, страшный год, который продолжался ровно сто лет. Про этот знаменательный год и про своих предков. Стало возможным восстановить все, что произошло в Куэнке, – и, как ни странно, без больших усилий.
Евреи в средневековой Европе принадлежали властителю – что-то вроде крепостных. Платили налог непосредственно регенту, а тот, в свою очередь, должен был их защищать. Когда королю или королеве удавалось захватить новые территории, евреи должны были их осваивать. Их переселяли туда, они становились подневольными пионерами. Это было непременным условием и оправдывало их существование. Образование и знания помогали им быстро создать на вновь завоеванных землях необходимую инфраструктуру, наладить сельское хозяйство и запустить торговлю. При этом им позволялось сохранять веру. Короли, султаны и евреи были связаны тысячью нитей, неписаный договор, который могла нарушить только смерть. Евреев считали привилегированной, но не имеющей никакой власти кастой.
Какое опасное сочетание, подумала Катрин. Занимать ключевые хозяйственные и финансовые посты при дворе – и оставаться при этом крепостными. Скорее всего, именно противоречие и привело к столетию беспорядков, убийств и погромов, начавшемуся в 1391 году и закончившемуся в 1492-м, когда евреев изгнали из Испании с запретом когда-либо возвращаться.
Христианство и зависть, написала Катрин в блокноте, но мысль так и не закончила. Попыталась сделать анаграмму из слова “инквизиция” – первым на ум пришло шведское слово kniv, нож.
Теперь она читает о католическом архидьяконе Фернанде Мартинесе, но никак не может сосредоточиться. В детстве она мечтала стать блондинкой Агнетой из АВВА, хотя понимала, что это невозможно, – а теперь сидит в кафе в греческом городе и мечтает стать кем-то другим. Она не хочет воевать за утраченную память, не хочет стать ни археологом, ни историком. Она хочет только одного: чтобы стих нарастающий грозный гул гнева и отчаяния.
Преследования, золотой век, долгое совместное существование, насильственное изгнание. Никуда не денешься. И яростный антисемит архидьякон Фернанд Мартинес – звено в цепи событий, приведших к тому, что родилась я.
Год за годом, десятилетие за десятилетием натравливал Мартинес жителей Севильи на евреев. Он требовал разрушить синагоги, требовал, чтобы евреев выселили из города и пригородов. Евреи подали на него в суд, просили прекратить его пышущие ненавистью проповеди, но Мартинес утверждал, что его поддерживает сам архиепископ. Возможно, так оно и было. Да, Мартинеса убрали, но через несколько лет он вернулся, и все началось сначала. И когда король Кастилии умер, а трон занял несовершеннолетний инфант и королевство управлялось регентом, Мартинес воспользовался случаем. Двор был настолько слаб, что не сумел защитить даже свою собственность – образованных и трудолюбивых евреев. По приказу архидьякона в Севилье, Сорье и Сантильяне разрушили все синагоги. Первого марта, как раз перед Страстной неделей, начались нападения на еврейские дома, а еще через несколько месяцев еврейские кварталы были сожжены и убито больше четырех тысяч человек. Тех, кто не успел бежать, вынудили принять христианство.
