Она произнесла это с налетом торжественности, словно вручала Катрин прощальный подарок.
– Да, конечно. Спасибо. И еще одно: плиты.
– А что с ними, с плитами?
– Куда делись могильные плиты с сефардского кладбища? Возможно, есть какие-то записи?
– Мы подобными вещами не занимаемся. – Архивная дама ответила довольно резко, но тут же то ли устыдилась, то ли взяла себя в руки, написала что-то на стикере и протянула Катрин: – Вот вам телефон. Позвоните. Этот человек знает.
– Спасибо… А что именно он знает?
– Он, возможно, ответит на ваш вопрос насчет этих… плит. Мне кажется, он говорит по-английски. Если не трудно, оставьте, пожалуйста, запись в книге посещений.
Катрин сформулировала несколько лестных предложений – доброжелательность, готовность помочь и так далее. Кто знает, может, придется сюда вернуться. Прошла по коридору, не без труда открыла тяжелую стальную дверь и поднялась по лестнице, бросив прощальный взгляд на чугунную решетку. Ее встретили жара, стада машин, граффити на стенах. Ощущение раздвоения личности прошло, на его место, как сквозь пробоину в корабле, устремилось нарастающее разочарование.
И за этим она ехала в Фессалоники?
С другой стороны – телефонный номер. Чепуха, конечно, но лучше, чем ничего. Иногда мелочь оказывается важнее, чем куда более значительные и многообещающие на первый взгляд находки.
Двадцать девятое апреля. День рождения Катрин. И к тому же второй день Пасхи по греческому православному календарю. Днем город замер, только старые фессалонийские собаки дремлют в тени. Время от времени обнаруживают себя на солнцепеке и неохотно бредут искать другую тень. Многочисленные церкви битком, оттуда несутся песнопения, их обрывки сплетаются в единый хор во славу Господа. А потом верующих ждут баранья похлебка и ярко-красные крутые яйца, символизирующие кровь Христа. Единственное общество Катрин – ее блокнот и шариковая ручка. Но это хороший способ уклониться от взглядов, а слова, написанные этой ручкой в этом блокноте, – долгая беседа с одиночеством.
Кое-какие рассказы о детстве своего деда она слышала, но понятия не имеет, откуда они взялись. Даже не может окончательно решить, правдивы эти рассказы или нет. Вот этот город, где он жил, тот самый город – и совершенно другой. Когда-то он был примером мирного сосуществования, хотя это выражение появилось намного позже. Иисус, Аллах и Тот-Чье-Имя-Нельзя-Произносить – все получали свою долю молитв. Синагога, мечеть, церковь, мечеть, церковь, синагога – все на расстоянии вытянутой руки. Но, даже несмотря на такую благостную картину, в языке ладино было выражение: он заблудился. Так говорили о тех, кто находится в опасном положении – допустим, близко к ипподрому, где селились христиане.
Судя по всему, евреи в день православной Пасхи предпочитали не выходить из дому. Никому не хотелось повстречаться с процессией, которая несла огромное чучело под названием еврей. Чучело было набито соломой и пиротехническими зарядами. Его приносили на площадь и вешали на специально сооруженной виселице – символическое возмездие Иуде за смерть Христа. А на второй день Пасхи чучело с хохотом и аплодисментами поджигали и смотрели, как одна за другой взрываются шутихи и петарды.
Даже в семидесятые годы моя мать держала в паспорте приличную сумму денег. Всегда готовая к бегству.
Катрин вычитала, что весной тысяча восемьсот девяносто первого, когда Видалю был один год, на острове Корфу исчезла еврейская девочка. Родители забили тревогу. Полиция и добровольцы начали прочесывать остров. Отец и дядя девочки нашли ее тело – их арестовали и обвинили в убийстве. Может, так оно и было, но представленные аргументы показались суду неубедительными, и их отпустили. Тут же среди христианского населения поползли слухи: девочка вообще-то была христианкой, крещеной, родители ее – вовсе не родители. А похитили ее, дабы подмешать кровь к опреснокам; короче, ее убили евреи.
Родители убитой девочки предъявили документы: конечно, она их дочь, о чем вы, вот же свидетельство о рождении, – но слухи уже было не остановить. Дома и лавки евреев разгромили и ограбили. Обстановка настолько накалилась, что полицейские власти на Корфу приняли решение поселить евреев в гетто – “для их же собственной безопасности”. Событие взбудоражило и население другого острова, Закинф. Там жили всего триста евреев, и никогда никаких конфликтов с христианами не возникало. Мало того, Катрин вычитала в старой газете удивительную фразу: “Евреи Закинфа обладают мирным и доброжелательным нравом”. Там на всякий случай тоже устроили гетто, но кончилось плохо: в Страстную пятницу тысячи христиан окружили гетто и попытались прорвать военное оцепление. Положение стало критическим, и солдаты были вынуждены открыть огонь. Несколько человек убиты и ранены. А тем временем в перенаселенном гетто на Корфу люди умирали от голода и жары. Об этих событиях писали газеты во всех странах.
Всем было очевидно, что антисемитские пасхальные проповеди греческих православных священников провоцируют насилие. Даже патриарх это понял, и в 1891 году был издан циркуляр, запрещающий церемониал сожжения чучела Иуды по всей стране.
Катрин присела за столик в полупустом уличном кафе – выпить кофе, съесть апельсиновое пирожное в меду и посмотреть в телефоне новостную ленту. Сейчас другое время, другое столетие, сегодня ее день рождения, а город вымер: Пасха. Новостное бюро AP сообщает: накануне в портовом городе Эрмиони жители сожгли соломенного Иуду. Видео: чучело на отжившей свое лодке в окружении десятков катеров с зеваками, лица освещены костром и вспышками фейерверков. В Гании на Крите сколотили деревянного Иуду и волокли по городу, чтобы дать жителям счастливую возможность молотить его палками. Во Фракии дети, подражая взрослым, тоже сделали чучело Иуды и выпрашивали по дворам сучья и обрезки досок для костра. В некоторых поселках сожгли соломенные чучела на площади, кое-где имитировали расстрел Иуды, стреляли из охотничьего и боевого оружия. Другое агентство сообщает о событиях в старинном городе Монемвасия, там священник лично запалил Иуду и еле успел отбежать: кто-то начинил чучело взрывчаткой. Видео: взрослые и дети с мобильниками наперевес снимают экзотическое зрелище.
Я не всегда была воином. Когда-то я была больше похожа на гусеницу, чем на солдата. Гусеницу бабочки, лишенную способности к ориентации. Была мать, было молчание, была тоска по другой жизни. Но что может знать десятилетняя девчушка о какой-то другой жизни? Не той, которой она живет, а другой…
В доме у мамы, там, где я росла, были запрещены два слова: “еврей” и “папа”. Были и другие опасные слова, они появлялись и исчезали, некоторые переходили в разряд разрешенных, но эти два всегда оставались табу, и я понимала, что между ними есть какая-то связь. Иногда я навещала папу и всегда обращала внимание: он ест так, будто у него вот-вот украдут его обед. И я быстро сообразила, что существует еще одна связь: между отторжением и доверием.
Я слышала рассказы папы о его отце.
