Примерно в то же время, когда родился Видаль Коэнка, в Салониках произошло и другое событие: один из пожизненно заключенных оштукатурил тюремную башню, в которой сидел. Внезапно башня сделалась снежно-белой, она сияла в небе, как минарет или облако, как снег, выпадающий в Салониках в редкие зимние дни, когда дует ветер с Вардара. Невозможно захватить – и невозможно покинуть. Символ неприступности. Злодея, совершившего этот подвиг, выпустили на свободу – посчитали, что он искупил свое злодеяние. А башню без большой фантазии назвали именно так, как она выглядела, – Белая башня.
Белая башня… Ее изображение можно найти на тысячах открыток и миллионах селфи. Катрин отметила, что вряд ли кто в городе знает, что здесь когда-то – и не так давно по историческим меркам – стояли тридцать мечетей, двадцать минаретов и тридцать две синагоги. Все, что было, вырезано из памяти, как вырезают из фотографии изображение бывшего друга, а ныне недруга. Половина твоя, а половина – ничья. Пустота.
Вот поэтому я и тут, записала Катрин. Хочу увидеть то, чего увидеть нельзя. Все, что было, – отторгнуто и забыто.
Подумала и добавила: Отторжение не лечится.
Эту фразу подчеркнула дважды.
Прогулка греческим утром в греческом городе. Книги и камера в сумочке. И вот она, Катрин, вооруженная собственным нетерпением, погружается в забвение, чтобы заполнить его… чем?
Скорее всего, болью и мраком.
По указанному адресу архива нет. Катрин еще раз проверяет записи. Название улицы, номер дома – все сходится. Но никакого архива. По другую сторону улицы, за застекленной дверью подъезда, сидит за столом мужчина в униформе.
Как ему не жарко? Что ж… хоть кто-то, у кого можно спросить. Она вошла в вестибюль и сразу поняла: прохладно. Работают кондиционеры.
– Вы говорите по-английски?
Отрицательный жест. No English.
– The archive?
Может быть, так…
Швейцар, охранник или кто он там энергично махнул в сторону выхода. Он ее прогоняет? Она, оглядываясь, вышла на улицу, но охранник продолжал махать рукой – направо, направо.
И тогда она увидела – вот же. Первая ступенька лестницы, ведущей в подземелье. Архив расположился под домом, под улицей, под городом. На самом дне.
А где же еще?
Лестница неприметная. Такие обычно ведут в кладовки, прачечные или помещения для мусора.
И вдруг поняла: в этом весь смысл. Это не случайность. Еврейский архив не должен и не может кричать во весь голос о своем существовании, это вопрос безопасности. И тут же подтверждение: посередине лестницы массивная чугунная решетка. Мир еще более помешан, чем я, подумала Катрин, оглянулась и повторила вслух:
– Мир еще более помешан, чем я.
Прошла по белому коридору и увидела небольшую, почти незаметную пластиковую дощечку с надписью: Historical archive of the J. C. T.
Дверь заперта, под потолком камера наблюдения. Она нажала на кнопку и представилась. Замок коротко прожужжал.
Женщина-архивариус не обратила на нее ни малейшего внимания. Она разговаривала с другим посетителем, держа на отлете руки с только что покрытыми ярко-красным лаком ногтями. Лишь когда тот ушел, повернулась к Катрин:
– What can I do for you? Чем могу помочь?
Катрин терпеливо повторила все, что уже изложила в электронном письме. Рассказала о Видале Коэнке и его семье. Дама выслушала с каменным лицом, покрутила оттопыренными кистями рук, убедилась, что лак просох, и только тогда взяла ручку и лист бумаги.
– Когда Видаль Коэнка покинул город?
– В тысяча девятьсот двенадцатом году.
– В таком случае у нас ничего нет. А его семья? Когда уехала его семья?
– Не знаю.
– Тоже Коэнка?
– Да.
– Тогда они посещали майорскую синагогу.
– Вот как? Я не знала. А почему вы так думаете?
– Вижу в регистре. Коэнка… они же приехали с Майорки, не так ли?
– Нет. Они приехали не с Майорки. Думаю, они принадлежали кастильской синагоге.
– Такой не было.
– Была. Я видела карту в еврейском музее. Вот здесь, – Катрин протянула ей мобильник с картой Салоников.
– Вот как… Вы должны знать: моя семья – одна из древнейших в городе. Мои предки прибыли сюда сразу после Изгнания. И они принадлежали общине при синагоге Геруш-Сефард. Вы разве не читали текст у нас на сайте? Там все написано.
– Э-э-э… знаете ли… я столько текстов прочитала за последние недели… что именно вы имеете в виду?
– Что я имею в виду? Если читали, знали бы. Там опубликованы все данные.
– Все? Я понимаю… наверное, не успела.
– И это заметно.
– Прошу прощения… но… вам не кажется, что даже в таком исключительном случае вы могли бы мне помочь? – Катрин с трудом сдерживала ярость. – Даже если я не успела что-то там прочитать на вашем сайте.
– Не знаю, не знаю… – Дама внезапно приняла очень усталый вид. – Я же единственный сотрудник архива. И все вот это… – сверкнув алыми ногтями, она развела руки, словно попыталась обхватить бесчисленное количество папок и книг на полках, – все это на моих плечах.
– Вам, должно быть, одиноко.
– Да. Мне одиноко.
– Но… возможно, у вас есть данные переписи за девятьсот семнадцатый год? Они есть в Нью-Йорке, я знаю, но ехать туда все же далековато.
– Нет. В Нью-Йорке их нет.
– Разве? Я уже говорила с YIVO-архивом, и мне сказали…
– Нет. Повторяю: там их нет. К тому же перепись на солитрео. Вам известно, что это такое?
– Думаю, да. Один из четырех видов письменного ладино. Основан на ивритском алфавите, не так ли?
– Нет. Не иврит.
– Так…
– Вы знаете солитрео?
– Нет, конечно.
С ударением на “конечно”. Неудивительно. Солитрео могут читать только три человека во всем мире.
Мысленно Катрин уже прозвала даму с окровавленными ногтями Мадам Нет.
– Понимаю… Значит, у вас нет этих данных? Данных переписи, я имею в виду?
– Нет.
А что еще она могла сказать? На все вопросы один ответ.
– Послушайте, мне очень важно знать, когда именно родители Видаля Коэнки покинули Салоники. До или после семнадцатого года? Может, у вас есть хоть какие-то материалы, которые могли бы дать мне наводку?
– К сожалению. – Мадам Нет украдкой глянула на часы. – Впрочем, я могу показать кое-какие книги, которые могли бы вас заинтересовать.
