Эту мысль надо вышить крестиком, решила Катрин и оставила пометку в блокноте.
Она дошла до площади, где до сих пор сохранились развалины Иегуди Хамам, еврейской микве
[39]. Кирпичного цвета низкое здание с остатками куполообразной крыши, бросающийся в глаза анахронизм среди прямоугольных очертаний высоких современных домов. В пустом бассейне валяются стеклянные бутылки, на стенах следы мочи. Эта баня стояла здесь самое малое пятьсот лет, Видаль Коэнка наверняка приходил сюда с отцом и братом.
Катрин положила ладонь на каменную кладку. Чьи-то руки прикасались к этой стене и сто, и двести, и пятьсот, и тысячу лет назад… хорошо бы, если бы так можно было передать им всем привет. А может быть, время не линейно? Может, оно присутствует постоянно, так же как постоянно присутствует пространство? Для тех, разумеется, кто хочет и способен это заметить.
Подошла женщина с мобильником в розовом с блестками футляре и с заметным русским акцентом спросила, не знает ли она, как пройти к супермаркету.
Катрин пожала плечами – она представления не имела, где в Фессалониках расположены торговые центры.
Женщина почему-то смутилась.
I thought you were Greek.
Наверняка Флора пела маленькому Видалю испанские колыбельные. Старинный кастильский диалект стал языком, на котором он произнес первые слова, – а вместе с языком пришла сефардская гордость. Испанские евреи знали себе цену. Их песни, их молитвы, их ремесленники-виртуозы и непревзойденные книгоиздатели, мудрость сефардских раввинов, их обычаи с многотысячелетней историей – неиссякаемый источник для самоуважения, передающегося из поколения в поколение.
Сотни лет, до изгнания, они были советниками королей, придворными лекарями, великими мореплавателями – на службе как у христианских, так и у мусульманских властителей на Иберийском полуострове. Власть захватывают то одни, то другие, передают из рук в руки и разоряют собственные владения – все с теми же идиотскими заклинаниями: огнем и мечом! Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Во имя Аллаха! Знамена с полумесяцем и крестом сменяли друг друга – но испанские евреи уцелели. И поскольку они в большинстве свободно владели арабским, то завязали отношения с El-Andalus, Андалусией, той частью полуострова, которой владели мусульмане.
Испанские евреи продолжали печатать книги – на латыни, иврите, ладино и арабском.
Когда их изгнали из Испании, им не позволили взять с собой ничего, но главного отнять не могли – их обширных знаний
[40]. Знания не требуют места, не требуют носильщиков и телег, их нельзя украсть или отнять. История испанских евреев – история изгнаний и преследований, история их боли, их слез. И все же, несмотря на боль, несмотря на слезы и гонения, сефард всегда остается сефардом. Испанская гордость не позволяет сефарду гнуться под ударами судьбы.
Видаль Коэнка очень рано научился презирать los todescos – евреев не-сефардов. Жениться на todesco – немыслимо. С детства ему внушали опасность смешения с другими группами. В его окружении не было никого, кто решился бы на такой шаг.
Нарушившие этот закон – отщепенцы. Потеряны для общины.
Но и среди испанских евреев существовали серьезные различия. Вести свой род от первых евреев, изгнанных из Испании в конце пятнадцатого века, считалось куда более почетным, чем от тех, кто прибыл в Салоники позже. Успех и богатство, конечно, кое-что значили, достоинство и праведная жизнь тоже принимались в учет, но решающую роль играло происхождение. Происхождение – это все. Даже фамилии доказывали высокое происхождение. Например, Альтерак происходит от испанского alter raza, высокородный. Выражение una buena familia – своего рода знак качества. Она (он) из хорошей семьи. Как, например, Флора. Бедность никак не умаляла ее средневековую гордость. Деньги, собственность… несмотря на их отсутствие или скудость, она была горда и надменна, как испанская королева.
Гордость, переходящая в надменность, передается по наследству. Коэнка… от Флоры к Салли, от Салли – к ней самой, к Катрин. Иначе она не называла бы себя Воительницей, не декларировала бы самой себе так пышно свои воинские подвиги, не сражалась бы так яростно против забвения, не пыталась бы заставить вековое молчание разразиться потоком событий, слов и упреков.
Я борюсь с забвением, написала она в дневнике, и ее тут же начал разбирать смех. Какая идиотская самонадеянность! История, конечно, знавала самонадеянных полководцев, но не настолько же… Армия состоит из одной-единственной женщины средних лет, и ей поставлена задача: засыпать горстью осколков бездонную пропасть. А что она умеет? Что она знает о стратегии, о военном искусстве? Ничего. У нее другая задача: в воздушных потоках прошлого, в пока неуловимых, но наверняка существующих излучениях душ давно умерших людей найти саму себя. Она ведет оборонительную войну: не дать забвению поглотить их имена, их могилы… Воительница утраченной памяти, вот каков ее воинский титул. Пусть победы видны только ей, неважно; утешает другое – поражения в борьбе с непобедимыми Present, Past, Future не заметит никто. Никто не напишет про них в учебниках истории – ни с сожалением, ни с насмешкой.
Примерно в те же годы, что родился Видаль Коэнка, в Салониках появились новые беженцы: русские евреи бежали от погромов, заполыхавших в России после убийства царя Александра II. Якобы один из этих несчастных стоял у причала, совершенно одинокий, бездомный, и спрашивал всех прохожих: ma shemeha? – как тебя зовут? Очевидно, единственная фраза, которую он мог произнести на иврите. Местные евреи смеялись и показывали на него пальцем. Его растерянность и испуг стали как бы общим образом вновь прибывших, они получили прозвище машемехос. Язык, идиш, тоже стал именоваться машемехским, а синагога получила название Москва.
Как и всем новым эмигрантам в Салониках, им предстояло приспособиться – не столько к обычаям правящих турок, сколько к способу жизни испанских евреев. Они должны были не только выучить язык сефардов. Они должны были пройти сложный процесс ладинизации. Русское еврейство должно было постараться принять облик испанского еврейства образца пятнадцатого века. Короче, русские евреи должны были подчиниться сефардским правилам существования – этот путь до них уже прошли венгерские, польские и французские евреи. Даже говорящие по-гречески, те, что жили здесь со времен проповедей апостола Павла, и те были вынуждены ладинизироваться, хотя сефарды пришли много позже. Постепенно происхождение перестало играть хоть какую-то роль, все присоединились к самому большому, самому влиятельному и самому гордому сообществу. Все заговорили на языке Сервантеса и стали гражданами самопровозглашенной, пусть и неофициально, сефардийской республики, la republica sefardita.
