Все понятно и в то же время ничего не понятно. Ну есть такое слово. К знает это слово, понимает, что оно относится к ней, поскольку она и есть это слово, но как произошло, что она связала его с собой, остается тайной. Она и сейчас не знает. Нечаянно оброненное замечание, презрительный взгляд, внезапное молчание или пауза в разговоре, тихая неприязнь, тайные сигналы и подмигивания. Азбука Морзе страха.
Кто-то снял любительский фильм. Этому кому-то день показался особенным. Этот кто-то решил, что именно этот день достоин быть вырванным из череды сменяющих друг друга дней и так же исправно сменяющих друг друга ночей, из всего того, что мы привыкли называть жизнью. Но вот какому-то дню надоела эта тоскливая череда, и он решил сам: меня надо выделить. Хочу похвастаться золотым октябрьским убранством. Пусть запомнят, они такого не видели. Хочу остаться памятью. Наверное, так и было, – но К не запомнила этот день. А могла бы запомнить: вот же она сама, в главной роли. Фильм снят ради нее. Он существует только потому, что существует она. Не было бы ее – не было бы и фильма. Но чувство такое, что она старается выпросить что-то у этого коротенького сюжета, взять взаймы, – потому что К ничего не помнит про этот день. Но ей кажется: если она пополнит свои воспоминания, то поймет еще что-то, чего до сих пор не понимала. Может что-то произойти. Что-то, сама не знает что, но что-то может в ней надломиться или, наоборот, склеиться. Как бы там ни было, это ее день, ее солнечный свет, ее октябрьские листья – золотые медали за терпеливое одиночество. В фильме они так и висят на березах, и в памяти они висят на березах, им не суждено упасть никогда. И день тоже замер, перестал вечереть, перестал торопиться к следующему такому же дню – к целому ряду таких же дней, беззвучно торопящих старость.
Двадцать четвертое октября 1965 года. День сохранился навсегда, можно его смотреть и пересматривать – правда, недолго. Три минуты и сорок пять секунд – К несколько раз делала хронометраж.
Неизвестный оператор начинает с парковки. Две машины. Камера перемещается, по лаку скачут солнечные зайчики. К ясно представляет, как тот, кто снимал, прижимает к глазу небольшую восьмимиллиметровую камеру и медленно, стараясь не потерять равновесие, поворачивается. Вот еще одна машина, “сааб”. По экрану плывут деревья в осеннем уборе. Появляются ярко-красные буквы на белом фоне: ESSO. Очень красиво, каждый раз отмечает К. Очень, просто потрясающе красиво. Даже не скажешь, что снимал любитель, – умение видеть необычное в обычном, как у настоящего профессионала. А эти медальоны березовых листьев на асфальте! Оказывается, некоторые все-таки не удержались, упали. Крупный план – сердце сжимается. Сияют золотом так, будто убеждены, что это и есть их главная жизненная роль – сиять.
Камера, не выключаясь, сдвигается на ведущую к заправочной парковке улицу. Тихо стрекочет старинный проектор. Общий план: две женщины поодаль, чуть поближе двое мужчин, один в берете, другой в шляпе, но они уходят, видны только их спины.
Вся эта секвенция занимает ровно семнадцать секунд. В следующий раз мы видим другой тротуар на другой улице. Только что прошел человек. Крупный план: вывеска “Уход за ногами”. Рядом еще одна, совсем лаконичная, – “Кожа”. Еще две машины. “Фольксваген-жук” и “ситроен-жаба”. Плавная панорама направо и вверх – высокая кирпичная церковь. Эту улицу К помнит, и церковь тоже: английская церковь в Гётеборге. Наверняка и сейчас стоит на том же месте. Боковая стена нефа ярко освещена солнцем, двойные тяжеленные дубовые двери в тени, над ним фигурный застекленный проем. Стекло в тени кажется голубым.
Неоготика, отмечает нынешняя К. Стрельчатые проемы, контрфорсы.
И вот уличные зарисовки кончаются. Из машины выходит веселый человек, смотрит на оператора, улыбается, неритмично открывает и закрывает рот – что-то говорит, взмахивая рукой. С другой стороны выходит женщина. К их знает – добродушные, румяные гуляки, любители сигар и виски.
Оба давно умерли.
Энергично мигая правым подфарником, подъезжает еще одна машина, “вольво-амазон”. Весельчак, ускоряя шаг, идет навстречу. Откуда-то взялись еще люди, движутся хаотично, перекрывают и камеру, и друг друга, лица различить невозможно. Но вот опять камера выхватывает веселого дядьку. Он подчеркнуто торжественно открывает дверь “амазона”, и с заднего сиденья выскакивают две коротко стриженные девочки.
Сестры. Непонятно почему, но до сих пор щемит сердце. Хорошенькие, радостные, видно, что полны ожиданий. Но неведомый кинолюбитель не стал задерживать на них внимание – сестры исчезли и больше не появились. Исчезли из фильма на три с половиной минуты или вообще? Можно только гадать. Сейчас пропадут, но пока вот они, ее сестры. В одинаковых синих анораках.
Но почему при виде их так щемит сердце?
А вот еще: с заднего сиденья появляется немолодая, но очень стройная улыбающаяся женщина в шляпке. Бабушка Лилли. Приехала из самого Будапешта. И опять пароксизм тоски, но по-другому. Как бы мне хотелось узнать тебя поближе.
Выходит водитель, молодой человек, отец К, а потом и она. Папа подает ей руку, помогает выйти из машины. Она стоит вполоборота к камере, но видно, как она улыбается. Как можно назвать такую улыбку? Наэлектризованная? Даже представить невозможно, чтобы папа не улыбнулся в ответ так же электрически. На ней светлая шубка с шалевым воротником, черная шляпа, а на руках ребенок.
Видно, что малышку пытались причесать, но волосы все равно разлохматились. Проборчик можно разглядеть, только если знаешь, что он был. Чисто вымытая румяная мордашка, белое кружевное платьице, завернута в белое же одеяльце. Оператор подошел поближе: мама и крошечная дочь улыбаются друг другу. А вот и папа: повернулся лицом к камере, тоже никак не может совладать с улыбкой.
Одна минута десять секунд. Осталось две с половиной.
Еще одна секвенция: мама, не прекращая улыбаться, с кем-то разговаривает. Она стоит в центре… нет, вроде бы и не в центре, но такое ощущение, что в центре. Мама улыбается и время от времени гордо и нежно поглядывает на ребенка на руках. Видно, что она обожает эту малышку, видно, что ей не привыкать к вниманию, видно, что ей приятно, когда ее снимают. Короче: видно, что она счастлива. И день кажется счастливым: несколько человек собрались возле неоготической церкви. Две сестры, которые почти не появляются на экране, папа и она. А на руках у нее К.
Много позже пересматривает она любительский фильм собственного крещения. Особое сокровище. По крайней мере, этот день, сохранившийся в стрекоте проектора и шуршании старых бобин, отличается от других – другие дни бесшовно, аморфной массой уплывают во мрак и тонут в хаосе забвения. А этот день останется – но не как трогательная реликвия, которую время от времени вынимают из шкафа, чтобы воскресить память о начале христианской жизни или как доказательство семейного счастья. Нет – у этого дня, упакованного в три минуты сорок три секунды, совсем другой смысл. Отвлекающий маневр, иллюзия достойного, пользующегося всеобщим одобрением ритуала, мера предосторожности. Главное – не произносить то слово за стальной пуленепробиваемой дверцей. Из страха, что тебя распознают, отделят, запрут, выгонят; страх гетто и акций, прячущаяся в одежды счастья надежда – а вдруг христианский обряд может все это предотвратить. Заклинание и доказательство. Завернуть малышку в невидимую мантию христианства и отогнать демонов, уже изготовившихся вонзить в нее когти.
