Стена, еще не отпустивший сон, ночь – а К все равно слышит и видит, как мама плачет в прихожей. Сжимает в руке трубку серого телефона и плачет, плачет… жалуется, обвиняет и плачет. И нет слезам конца, взрывы плача как телефонные провода из окна поезда: то опускаются, то снова взлетают на столбы.
Неизвестно, с кем она говорит. Найденный в каталоге священник, кто-то из подруг, психолог – неизвестно. А потом все повторяется. Другой священник, другая подруга, другой, получше, психолог. Многие исчезают и никогда не возвращаются. Наверное, те, исчезнувшие, не так хороши, не так настроены, не так лояльны. Наверное, во всем свете только одна К знает, как обращаться с тучей, готовой то разразиться грозой, то пролиться безудержным ливнем слез. Осторожность и терпение, терпение и осторожность. К слушает. Она слышала все это много раз, но всегда готова выслушать опять. Мама всегда возвращается к ней. Другие приходят и уходят, а К всегда тут.
Ей почему-то жалко телефон, жалко тех, на другом конце провода, они вынуждены впитывать потоки слез и желчи, и очень жалко маму. Она сидит с трубкой в одной руке, с пачкой бумажных носовых платков в другой, и на лице ее такое страдание, будто она неизлечимо больна.
Под полную диссонансов и фальшивых нот симфонию жалоб и обвинений К засыпает. Просыпается на рассвете, идет в мамину спальню, открывает дверь с морозным стеклом и ложится рядом. Мамино лицо опухло от слез и снотворных. К массирует мамины плечи, мама это очень любит. И начинается спешка: маме на работу, К запихивает в ранец тетради и учебники и бежит в школу, и все повторяется: мама возвращается в шесть вечера, ее усталость, торопливый ужин, диван, новости, короткий сон на диване, вечерние переводы за закрытыми дверьми, размокший от слез телефон – и К, которая каждое утро спрашивает маму, не помассировать ли ей плечи.
– Помассировать, – отвечает мама. – Конечно, помассировать.
Очень любит массаж.
К терпеть не может “Звуки музыки”. Дети с наклеенными улыбками, смехотворная беготня по горным склонам, обожающие друг друга сестры и братья… Стеклянная банка со сладостями, вкус которых ей недоступен. Но она видела фильм и по ТВ, и в кино, а от сестер осталась пластинка с белозубой Джули Эндрюс на наклейке: приторно-сладкие мелодии, к тому же еще и невыносимо прилипчивые, их невозможно выкинуть из головы. А иной раз, что раздражает еще больше, возникают новые тексты и ложатся на эти мотивчики…
Эбельтофт, Эбельтофт, бело-зеленый город, Эбельтофт, Эбельтофт, белый, прекрасный Эбельтофт.
Крошечный городок Эбельтофт и в самом деле белый и зеленый, но он остался в памяти К как тюремный изолятор. Что было до Эбельтофта, что было после? Неизвестно. Городок в Дании, она там была. Деревья, кусты, низкие фахверковые домики, по стенам карабкаются плети роз. Они приехали туда на своей красной машине, на пароме поиграли в карты, прибыли в Фредриксхавн.
Адрес записан у мамы на бумажке. Они ехали по узким извилистым улочкам, вглядываясь в таблички с названиями. Все домики с высокой коньковой крышей. Странные окна: стекла внизу толще. Она уже знала почему. Гравитация, объяснил К стеклодув в Скансене, стекло продолжает течь даже в холодном виде. Медленно стекает вниз и так застывает. Как это может быть, она так и не поняла. Кого ни спроси – оконные стекла совершенно неподвижны.
В конце концов они нашли нужный дом. Постучали в дверь, открыла женщина и дружелюбно улыбнулась. Она говорила по-датски, ее муж говорил по-датски, двое детей – тоже по-датски. К тому же у хозяйки гостила сестра. Она тоже говорила по-датски, сидела на диване и курила трубку. К никогда раньше не видела женщину с трубкой. На нее это произвело огромное впечатление, она тут же влюбилась в эту даму, но та не обращала на нее ни малейшего внимания.
Хозяйка принесла кофе, детям налили яблочный сок. К почти ни слова не понимала. Переделанная на мотив “Эдельвейса” песенка про город Эбельтоф по-прежнему свербила в голове, но К все равно было весело и приятно, настолько доброжелательными были хозяева.
Мама попрощалась и уехала, а К осталась.
Ласковая женщина показала ей кровать, на которой она будет спать. Ласковая женщина открыла сумку и начала перекладывать вещи К в заранее освобожденный ящик комода. Очень добродушно, улыбаясь и покачивая головой, приговаривала что-то непонятное, но несомненно одобрительное. Наверняка что-то вроде “ах, какая прелесть”, но К было очень не по себе. Белый плюшевый мишка – не забыли. Ее одеяло – вот оно. Все тряпки и игрушки, что женщина доставала из сумки, принадлежали ей, никаких сомнений. Но когда они ложились в ящик комода в чужом странном домике, с чужими странными стеклами, на чужой и странной, вымощенной брусчаткой улице – они, ее родные вещи, сразу становились если не совсем чужими, но тоже очень странными. В голове по-прежнему жужжали отвратительные звуки музыки, хотя ей очень хотелось, чтобы они наконец стихли.
Вечером она легла спать и проснулась уже утром. Играла с датскими детьми, выучила несколько датских слов. Lad være
[32], кричали детишки, разозлившись. Хорошее слово, К тут же научилась. Лавер, лавер, верещала она вместе с остальными.
На следующую же ночь проснулась и заплакала, потому что не могла понять, где находится. Ласковая женщина по имени Анне взяла ее на руки и отнесла к себе в постель, но К продолжала плакать. А можно позвонить маме? Нет, моя девочка, в Сингапур позвонить нельзя. А когда она вернется? Через три недели.
Когда же они закончатся, эти три недели…
Утром Анне положила в корзину бутылки с соком, ржаной хлеб и кексы. Сели в машину и поехали к морю. Поднялись по узкой, обозначенной зарослями камыша тропке на песчаную дюну, и К поразила и восхитила величественная красота открывшегося вида. Бескрайний песчаный берег, бескрайнее море, бескрайнее голубое небо, заштрихованное редкими тонкими линиями перистых облаков. Если прочертить борозду, в нее тут же стекает ручеек мелких песчинок. Идешь по горячему, обжигающему подошвы песку, а стоит зайти в тень, он становится влажным и прохладным. К тоже купалась, но боялась заходить так далеко, как другие. Лучше всего было лежать с книжкой на расстеленном на песке одеяле и читать. Анне устраивалась рядом и тоже читала – под аккомпанемент детского визга, мягких шлепков добродушного прибоя и шипения откатывающихся волн. А интереснее всего набрать в горсть песок и медленно высыпать, понимая, что это не просто песок. Одного слова мало. Мириады то тусклых, то посверкивающих зерен. Искрошенные временем ракушки, янтарь, известняк, гранит, а может, даже метеориты. Песочные часы, отсчитывающие не минуты, а тысячелетия и, как она недавно узнала, геологические периоды и эпохи. Они измеряются даже не тысячами, а миллионами лет.
А по ночам по-прежнему плакала, и Анне по-прежнему брала ее к себе и утешала. Сколько же осталось? Две с половиной недели, потом две, потом полторы. К читала книги, проглядывала датские комиксы для детей. Бегала вдоль ручья с другими детьми, хотя по-прежнему не понимала ни слова; странно, но в написанном виде она понимала почти все. Как-то их отвезли в пасторскую усадьбу по соседству – Анне с мужем пригласили на какой-то званый ужин. Там другие тети, тоже очень ласковые, уложили К в постель и накрыли одеялом, которое и одеялом-то не назовешь – целое облако пуха. Спала она замечательно, но утром опять начала плакать.
