Имя этому небу – Бах.
И в один день все изменилось. Уехал папа, уехал рояль. Вроде бы шутка – как такое возможно? Одиночество, тишина, опустевшие комнаты: часть мебели вывезли. Раньше в кроватях квартировали два знакомых облака – папа и мама, а теперь исчезло не только одно из облаков, но и кровать. Конечно, смешно – К рассказывала Вивеке, девочке из дома напротив, и смеялась. И ее маме рассказывала – тоже со смехом. Сидела у них на кухне на полу, прислонившись к стене, – и смеялась. И Вивека была там, и ее мама – то у плиты, то у мойки, громыхала посудой, мыла, ставила в шкаф, доставала из шкафа. Когда К закончила свой веселый рассказ, мама Вивеки строго на нее поглядела выпученными глазами и сказала:
– Не над чем тут смеяться. Ничего смешного.
К уже знала, что глаза у нее такие из-за болезни под названием “струма”, хотя понятия не имела, что это такое – струма.
Если бы у К за спиной не было стены, она бы упала. Она и так упала – лицом вниз, только никто этого не заметил. До нее внезапно, как удар грома, дошло: мама Вивеки права. Смеяться не над чем. И больше уже не смеялась.
– Девять часов, пора вставать. – Мамин крик из кухни.
Но лучше бы еще немного полежать. Интересно, нашла ли мама записку на столе? I love you. Наверняка нашла. И написала, как обычно, на той же бумажке: I love you too.
К раскладывает такие любовные признания по всему дому. Видела в каком-то фильме, как шпионы оставляли друг другу записки под условленным камнем. Они, может быть, никогда друг друга не видели, но знали, что другой существует и он от него зависит, так же как тот, другой, знает, что зависит от этого.
К медленно поднимается с постели и набрасывает халатик. Вставать неохота, завтракать неохота – вообще ничего неохота. Она не любит воскресенья. В марте особенно. Мартовские воскресенья почему-то всегда бесконечно серые, будто договариваются между собой. Серость укутывает дома, улицы. Деревья стоят неподвижно, им тоже скучно. Все, на что она любит смотреть, выглядит бледно, безжизненно и некрасиво. К тому же воскресенья по какому-то неписаному закону – самые длинные дни. Скорость света, подчиняясь всеобщему занудству, сокращается раза в два, каждая минута утверждает свое право на вечную жизнь. К не любит месяц март, не любит религию, не любит скуку. Открывает шторы, и комната заполняется холодным бледным светом, мгновенно, как отравляющий газ, убивающим ласковый уют ночи.
Память. Линии раздела, тактовые черты времени. События уже произошли, что-то случилось, но понять, что именно, можно только потом. Как будто она опять проснулась раньше всех.
Это большое разочарование – проснуться раньше всех. Мир пуст, непонятно – существует ли он или уже нет. Никаких звуков, никакого движения. Никто не предложит чашку чая, поговорить не с кем. Четыре неподвижных тела рассованы по разным комнатам, никто не шевелится, глаза закрыты.
Берет плюшевого медвежонка и выходит в коридор. За окном палисадник, за палисадником улица, а на той стороне многоэтажный коричневый дом. К побаивается этого дома. Рассказывали, там одна девочка выколола мальчику глаз. Вилкой. И на улице тоже небезопасно: вдруг попадется навстречу какой-нибудь злодей с вилкой. Злоумышленник, как говорит папа.
К слегка приоткрывает дверь и заглядывает в спальню. Две кровати составлены вместе, получилась одна широченная (прыгать на ней запрещено). Ничего особенного… но именно этой картинке суждено стать главным детским воспоминанием, оно будет посещать ее годы и годы спустя. Их волосы вообще-то не черные, но кажутся черными на фоне белой подушки. Оба, и мама и папа, спят почему-то на животе. Он отвел правую руку, она – левую, и они держат друг друга, будто боятся, что другой убежит…
Это было три года назад. Но она будет возвращаться и возвращаться к этой немой сцене, мысленно изучать ее, стараться понять… Так потерпевший кораблекрушение обследует остров, на который его выбросила буря. Она вспоминает эту сцену, потом память об этой сцене, потом память о памяти. Видит себя со стороны: ребенок заглядывает в дверь спальни, там спят родители, и никаких сомнений: они любят друг друга.
Она довольно долго стояла и смотрела в щелку. Похоже на фильм, фильм с сильно приглушенным звуком, ничего не происходит, два неподвижных тела лежат и дышат. Короткий вдох и долгий, протяжный выдох. Тихий концерт, музыка живого дыхания.
Вот так: жила-была девочка в Стокгольме с мамой, папой, двумя сестрами и котом. Потом папа исчез, мама выпила кучу таблеток, а девочка посылала в больницу оранжевые рисунки, потому что оранжевый цвет ей нравился больше других. Мама вернулась, ей нужно было все время помогать, и девочка помогала чем могла. Вот и все, больше сказать нечего.
С тех пор как все исчезло, прошло три года. Остались только К и мама. От мамы постоянно пахло слезами. Почему-то у нее стало отекать правое запястье. Кисть не сгибалась. Она плакала от боли, но ни один доктор не мог понять, в чем причина. Каждое утро К приходила к ней в спальню и снимала эластичный бинт с запястья. Отстегивала застежку и начинала сматывать серую пружинистую ленту. Одно круговое движение, другое, рулончик в ее руке становился все толще с каждым слоем. Мама вставала и шла в душ. Возвращалась, и все начиналось сначала: один оборот вокруг нижней части кисти, потом перехлест через большой палец, потом вокруг сустава; не слишком туго, но и не слишком слабо – в самый раз. Под конец в руке остается лишь рулончик, похожий на серого съежившегося зверька или ракушку, в таких прячутся раки-отшельники. Когда бинт кончается, надо его застегнуть на ту же металлическую пряжку с острыми углами. Каждое утро, каждый вечер. Приносила маме таблетки от боли, а может, и от чего-то другого. Они шли в кухню, где уже не ссорились сестры и не мяукал, выпрашивая еду, кот. К намазывала маме подсушенный хлеб – у мамы не получалось: то хлеб уронит, то ложку с мармеладом.
Так шли бесконечные и бессвязные дни.
Тогда, раньше, был день рождения, К исполнилось семь. Кто-то сфотографировал, снимок положили в ящик комода. К в синем платьице, рядом Вивека и еще несколько подружек. К улыбается. Круглые щечки, и сама кругленькая. Она то и дело бегает к холодильнику, когда не видит мама. Холодная вареная картошка с маслом. Интересно жевать сырой бекон: соль исчезает, и во рту остается нежующийся слизистый комок. Отыскивает в буфете спрятанный кекс, отрезает так, чтобы мама не заметила. Вивека на снимке худенькая и маленькая, раньше и К была такой, но К теперь и выше, и толще. Голубой пузырь в чулочках и черных башмачках. Совсем не узнать ту, прежнюю К. Стоит и благодарит фотографа улыбкой. Спасибо за голубое нейлоновое платье, спасибо, что устроили мне праздник, побуду для вас пузырем на ножках. А потом исчезло все – Вивека, другие дети, таунхаус, улица…
К раньше любила улицу. Может, потому, что ее и улицей-то назвать нельзя. На настоящих улицах есть тротуары. А эта никуда особенно не ведет, а после дождя пахнет весной. Папа научил ее кататься на велосипеде, она ездила по мокрому асфальту под дождем и хохотала, будто ее щекочут. А теперь они исчезли – и велосипед, и улица. Да и были ли они?
