Древесные стволы, пожелтевшая хвоя под ногами, колючие еловые лапы – и никого. Почему-то очень страшно уколоться. В траве мелькают блестящие глазки черники, а кот исчез. Лес расступился, обозначил тропинку – что делать? Надо идти по тропинке, кота же нигде не видно. Воздух уплотнился, стал темнее, кроны деревьев нависли, как тучи, голоса отдаются невнятным, как далекая гроза, эхом и тут же умирают. Это, наверное, не сосны, а настоящие тучи. А кот? Он же только что был здесь… черная спинка, белый животик, своевольный кот с умопомрачительно шершавым языком. Сбежал куда-то по этой тропинке под сизыми еловыми тучами.
Голоса все ближе, теперь их два, сливаются – как дальние раскаты грома, только зарниц не хватает. Все, до чего ни дотронешься, кажется холодным – хвоя, мох, ветки. Даже черника. Пауки над головой перебегают с дерева на дерево. Надо повыше поднимать ноги – а вдруг им придет в голову бегать по ногам? Странная тропинка – идет дугой, как линии на пальце. Тучи над головой заколебались, одна опять ворчит, а другая молча растет, наливается свинцом, разрывается раскатом – и опять приходит тишина. Можно идти дальше – надо же найти кота…
…но вот же она, туча! Падает в ее постель, лежит рядом и дышит. А откуда грохот? Открывается дверь, вползает вторая туча, молит о прощении, а туча в постели вздрагивает, выкрикивает обвинения и проклятия… Комната заполняется дождливым туманом, и она, с перепачканными черникой руками… что делать?!
Кто-то осторожно ее поднимает, дождь тут же прекращается. Тучи продолжают время от времени рокотать, но уже на расстоянии. Ее несут в другую комнату – там совсем другая ночь. Сестра, старшая сестра, ложится рядом.
Прежде чем уснуть, К успевает заметить кота. Нашелся! Соорудил колыбель из собственного хвоста и спит на ковре.
Ее имя – Катрин, Catherine по-английски, но шведы не любят длинных слов и, вместо этого товарного поезда из букв, называют ее попросту К.
К сортирует слова. В голове два склада, один для Безопасных слов, другой, соответственно, для Опасных. (Вообще-то К ненавидит все, что обычно идет за словами “соответственно”, “следовательно” и так далее. Потому что и так знает. Ее загоняет в тоску все, что можно предсказать. Но при этом слово ergo
[26] ей почему-то нравится.) Итак, два склада и еще сейф из пуленепробиваемого металла с надежным замком. Там хранится одно-единственное слово. Произнести его – как свалиться в бездонный мрак кастильской пропасти. Или, к примеру, прыгнуть в огонь. Опасно для жизни. Это не шутка. Даже думать о содержимом сейфа и то тревожно: кружится голова. Поэтому она старается вообще не думать про этот сейф, хотя знает о его существовании.
Сегодня воскресенье. Ей еще десять, но совсем скоро будет одиннадцать. Прошло три года с той ночи, когда непогода ворвалась в ее спальню, три года, как она гладила сбежавшего кота. Она всегда думала, что это ее кот, но ошиблась. Сестры вернулись к своему отцу в Гётеборг, и кот уехал с ними. К скучает по коту, неважно, что он был вредный: любил прятаться под кресло и ни с того ни с сего вцепляться в ногу. Даже когти выпускал, хотя если и царапался, то как бы в шутку. И по сестрам она скучает, она их так любит, что иногда даже щемит что-то в груди. Она хотела бы, чтобы сестры принадлежали ей, но ни кот, ни сестры ей не принадлежат.
К тому же обладать такими сестрами – дело непростое. Они все время проводят границу: это тебе можно, а это нельзя. Иной раз впускали в комнату, а в другой – запирали дверь, и никогда не знаешь, что у них на уме, какие правила действуют сегодня, а какие завтра. Иногда принимали в игру, но только при условии, что будешь водить пальцем по голой руке то у одной, то у другой, пока не начнут вздрагивать и зажмуриваться. И вообще они держались на расстоянии – у них все свое, хотя жили в одном доме. Трудно объяснить, но так и есть. Они только друг дружку и видели: то обнимаются, то дерутся, заняты собой, будто К вообще не существует. А может, они и правы. Нет, не то чтобы совсем не существует, иногда они ее замечали, но случайно, когда попадала в поле зрения. Ну и ладно – она и так знает, что нужна сестрам. Даже нужнее, чем они ей, пусть они сами того и не понимают. Они же жили все вместе, и К только и делала, что старалась защитить их от гнева матери и друг от друга. Вечно надо кого-то защищать, следить, чтобы все было справедливо. Если К сегодня поддержала темненькую сестру, в следующий раз приходила очередь светленькой. Но ссоры возникали то и дело, не всегда удавалось запомнить – кого же она защищала в прошлый раз? А еще ей нравилось лежать на коленях у сестер на заднем сиденье. Но и тут надо быть справедливой: той, которой в прошлый раз доставались ноги, на этот раз получала голову. Когда им по субботам вручали большой пакет “нонстоп”
[27], надо разделить точно поровну. А красненькими линзочками, как оказалось, можно красить губы.
К ведет дневник. Записывает сны. Вот, к примеру: вышла на улицу в одном белье и проснулась, сгорая от стыда. Или вот: невероятное событие. Внезапно ночное небо вспыхивает бледным, льдистым светом. Кто-то с удивлением объяснил: ты видела во сне полярное сияние. Список любимых фильмов и театральных спектаклей. А на пустых страницах – все, о чем она мечтает. Тоска по отцу занимает целую библиотеку книг с неисписанными страницами. Об этом она никому не рассказывает. К тому же зачем записывать? Записывать надо то, о чем можно забыть.
В таунхаусе они жили все вместе – мама, папа, две сестры, К и кот. Есть особые места – скажем, под письменным столом. Или можно нырнуть в крипту между стеной и изогнутым диваном; впрочем, слово “крипта” пришло позднее, тогда она называла ее “уныркой”. Или под лестницей. Короче, везде, где может спрятаться только она, самый маленький член семьи. Но у любимой, у самой любимой унырки стен не было. Пространство создавалось только ею самой и тучкой, у которой было имя: папа. Папа играл на маленьком кабинетном рояле почти каждый день. Не просто играл, сначала готовился. К всегда успевала заметить приготовления – это сигнал: бросай все занятия и следуй за мной.
Сначала папа тщательно мыл руки, чтобы не дай бог не испачкать белые, с еле заметной, живой желтизной клавиши. И хотя на черных, приподнятых, грязи не видно, им тоже, наверное, приятно. Потом надевал кофту – из-за так и не разоблаченной прихоти циркуляции воздуха там, где стоял рояль, всегда прохладно. Долго усаживался, передвигал табурет то вперед, то назад, поднимал и опускал сиденье. К устраивалась на полу, рядом со сверкающими латунными педалями, и ждала. Слушала, как он нетерпеливо перелистывает ноты, будто раздражается – как это ноты не могут сами прочитать его мысли и открыться на нужном месте, без перелистывания.
Потом вглядывался в ноты и начинал играть. К иногда рассматривала старые нотные альбомы с замахрившимся обрезом. Черные непонятные загогулины на белой бумаге, замысловато изогнутый скрипичный ключ, маленькие флажки и дуги над черными, то густыми, то разбросанными точками. Надписи на непонятном языке. Тайные знаки, их понимают только немногие, и ее отец – один из них. Она сидела под роялем и пыталась понять, как под его руками бессмысленные значки превращаются в точные указания, какую клавишу нажать и какую отпустить, сразу или через какое-то время, как они превращаются в музыку. И она, К, тоже участвует в этом процессе. Звуки падают, как капли после дождя, свет в душе удерживается невидимыми колоннами… а над головой голубое небо с белыми, прекрасными, немыслимо сложной лепки облаками.
